Перевод показаний - [18]

Я отполирую вам обувь, сэр.

Его заинтересовала сумка на моем плече. Я сказал ему, Ты почему не в школе, это что такое?

Я отполирую вам обувь, сэр.

Это не шутка. Я серьезно спрашиваю. Вот ты глядишь на меня с ненавистью, подозрительно, колеблешься, думаешь удрать. Почему? Я говорю на твоем языке, я не чужак. Причин для ненависти нет, совсем наоборот.

Сэр, я отполирую вам обувь.

Она слишком старая, ее не отполируешь.

Я отполирую.

Не сможешь ты ее отполировать, она слишком старая.

Сэр, у нее просто поверхности нет, а я сделаю ей поверхность. Будет как новая.

Новой тебе ее сделать не удастся.

Сэр.

Она слишком стара.

Сэр, у меня есть щетка, особенная.

И показывает мне щетку. А ей уж лет десять, если не больше, очень старая. Гордость и главное сокровище его матери. Щетка с металлической спинкой, с гравировкой. Нет, не серебро.

А может и серебро, да, вполне возможно. Я пригляделся к ней повнимательнее, он тоже, показывал, видя мое особенное внимание. Сэр, не купите?

Я не покупаю, верни ее матери.

Матери здесь нет.

Все равно верни.

У меня нет матери.

Да, но щетка-то ее, может твоя семья когда-нибудь вернется отсюда домой, это же ваше сокровище, отнеси ее к ней.

Только сильнее возненавидел и уходит от меня на свое место у парковки, ищет хорошего покупателя, но к автобусам не идет, к заграничным людям. Как дошел, уставился на меня, уже без ненависти, с интересом, может я его как-то надул, чужак и все-таки не чужак. Может турист этой страны, а что, он же не знает. Я видел, как он разговаривает с одним очень старым мужчиной, у которого с обеих локтей свисали шелковые шарфы, одежда, слой на слое, привязанные к плечам. У него такие белые лохмотья, клочья, торчком на голове. Забавный вид. Может дедушка мальчишки, возможно, прадедушка, для дедушки слишком старый, рассматривает щетку, держит в руках, вглядывается. Только ценности щетки они не знали, ведь такая щетка стоит денег, собственность семьи, не украденная, нет, не ими.

Как же я мог испытывать презрение к этим людям? Это невозможно.

Там было место, чтобы сидеть.

Как они ушли из той зоны, я не видел. Я был уже близко к воде, к предназначенному зданию.

За устьем реки стояли жилые дома, кучкой, да, слоями, один над другим, над ним другой, так далее. Веревки с сохнущей одеждой, я видел, как ходят люди, женщины, спиной к воде. Но они все равно увидят суда и станут гадать. Куда они плывут, эти корабли, может покидают страну. В какие земли. Кто там на борту. Кто дал этим людям такую хорошую работу. Наверное, их дядья, может они служат в правительственных учреждениях, а вот наши мужчины такой работы не получают, наши отцы были честные люди, теперь уже умерли, рано, да, честные умирают молодыми. Сердитых поубивали, а те, которые просто нетерпеливые, они же не обязательно сердитые, но их поубивали тоже. Саркастичные могут выжить, они и выжили, сарказм продолжается, но теперь уже только из ожесточения. Женщины смотрят на мужчин, дивятся, насчет мужей, в которых столько ожесточения, ожесточения только для жен, при детях они помалкивают.

Женщины смотрят на корабли, вдыхают запах далеких стран, свободы. Он только со мной такой ожесточенный, горький. Но ожесточение душит их, и детей тоже задушит. Откуда взялась эта горечь, девушкой она любила его, рисковый парень, вот будет жизнь. А теперь ничего, и она развешивает постирушку и смотрит на суда.

Сидеть на каменной дамбе стало холодновато. Я снял сумку с плеча и пошел оттуда в сторону, по улице вверх, возвращаясь, еще одна улица, я возвращался. Мне надо было встретиться с женщиной. Время подходит. Я шел мимо череды ресторанов, некоторые открыты на воду, приближаясь к тому, выбранному. Столы там стояли на высокой платформе, я мог оглядывать устье, наблюдать за плавательными средствами. Да нет, кто же назовет их судами. Я бы не назвал. Забавный был город. Местные так и похвалялись, так их и называли, эти плавательные средства, какие у. нас тут суда. Для тех, кто поездил, это было забавно, определенно.

Большой ресторан, много столиков, и все пустые, кроме одного, для лакеев, сидели все вместе, сбоку от кухонной двери. Для приема пищи было еще слишком рано. Все в должностной одежде, белые рубашки, черные брюки, почти не разговаривали, только зевали, приходили в себя после сна, а у меня мысли о долгих-долгих часах, на которые разум их умирает: сидят, смотрят вверх, в телевизор. Звук был убавлен. Я телевизора не слышал, а видеть видел, футбольный матч, европейцы, может быть, южноамериканцы, негромкие голоса комментаторов. Что принесет им день. Вечер. А может предложит какое-нибудь событие, другое событие. Возможно ли. Пока принес только меня, а я был им не нужен. Раздражал их. И все же интересовал, вдруг стану выбирать столик, как совершится выбор, может он выберет как раз меня, который так искусно накрыл вон этот столик, но выбрал тот, не этот. Вот я сажусь, между кухней и входом. А почему с этой, ближней к ним стороны, почему не в целой миле от них, почему не дать им передышку, так они думали. Я просто видел мозги в голове этого человека, как они бьются о черепушку, выпустите меня, выпустите, не могу я оставаться на этой работе, это и не работа вовсе, разве человек может так жить, я ухожу, уеду в Германию, в Копенгаген, мне говорили, в Осло отлично, в Амстердаме люди тебя уважают. Да, да, туда и поеду. Поеду туда. А почему не в Париж. В Париж. Или в Лондон, в Америцу, в Нью-Йорк, один мужик из родной деревни уехал в Нью-Йорк, друг нашего деда, много лет назад, дед подарил ему на прощание подарок, свою рубашку, очень хорошая была рубашка, А бабушка на него не стерпела и говорит, У тебя нет рубашек для других, у этого хоть билет был, чтобы в Америку ехать, а у тебя ничего.