Перевёрнутый полумесяц - [89]

Ошеломленные пестротой впечатлений, в конце дня мы въезжаем в ливанскую столицу Бейрут.

Над плавным поворотом шоссе, там, где его пересекает железная дорога, раскинулось и бьет в глаза пурпурного цвета небо, навстречу нам скользят бесчисленные силуэты автомобилей. На фоне этого по-финикийски пурпурного заката уже зажглись неоновые огни витрин и реклам, перед домами в шезлонгах сидят люди, мирно созерцая уходящий день. На перекрестке, где нас задержал поток транспорта, выезжавшего из боковой улицы, перед грудой арбузов сидит торговец, близоруко вперивший взгляд в газету. Мы едем все дальше и дальше по улицам, куда, как нам кажется, перешло все движение портового города. И в самом деле, мы как раз минуем Залив святого Андрея. На мачтах и реях судов, стоящих в порту, мелькают огни, темная поверхность воды покрыта красными крапинками буев, время от времени склады освещает белый отблеск луча маяка. Над головами резко просвистел реактивный самолет. По звуку это наверняка французская пассажирская «Каравелла», идущая на посадку в южное предместье города.

Мы не знаем, куда двигаться дальше, названия улиц во французском плане города устарели, мы потеряли ориентацию в этом «вавилоне». Мирек бежит к регулировщику на перекресток, чтобы узнать, где же мы, собственно, находимся. Тот спокойно останавливает все движение и начинает разбираться в плане. Да, вот здесь. Отсюда все время прямо и в конце, за американским университетом, свернуть налево…

Скопившиеся позади нас машины подняли дикий рев, из трамваев несутся пронзительные свистки вагоновожатых, словно именно они обладают правами регулировщиков уличного движения. Истинные же блюстители порядка лишь посмеиваются, сохраняя полное спокойствие.

Выбравшись из сумасшедшего хоровода улиц и заглушив моторы на Рю Верден, перед зданием посольства, мы почувствовали большое облегчение.

Да, пожалуй, в Бейруте осталось что-то от торгового духа финикийцев. Недаром говорили, что у этого народа постоянно не хватало времени.

Глава двадцать первая Маленькие люди Бейрута

Мы поменялись ролями: мы не ищем событий, события приходят к нам сами. Моторы обеих машин заглушены. У нас первая рабочая остановка. По каретке пишущей машинки шагает Европа, страна за страной. А снизу до нас доносится дыхание Азии. Оно проникает к нам на пятый этаж недавно достроенного дома на Рю Мадам Кюри, на открытую террасу, за бело-восковые поперечины жалюзи, отцеживающие избыток солнечного сияния Средиземноморья.

Край моря в открывающейся сверху перспективе как бы разделяет Бейрут на два мира. К верхнему относятся последние этажи современных зданий, пробуждающиеся к жизни в поздние утренние часы. В это время на их балконах появляются дамы в халатах. Польет такая дама цветы из лейки, вытряхнет скатерть и беззаботно садится в шезлонг, взяв на руки кошку. Спешить ей некуда, и она ждет, когда супруг вернется со службы…

Зато в нижнем мире, в тени старых одноэтажных домиков, разбросанных среди огородов и садов, с раннего утра царит оживление.

* * *

В преддверии близлежащей мечети на столе стоит граммофон, а рядом с ним лежат две пластинки. Одна из них основательно заиграна, ибо ее ставят пять раз в день, в то время как вторую — всего один раз. Поэтому на первой слова муэдзина звучат несколько комично: голос срывается, переходит в какое-то бормотание, а некоторые фразы не в состоянии разобрать даже искушенный прихожанин. Вот муэдзин начинает заикаться — это игла сошла с изношенной дорожки и перескочила на соседнюю.

— Опять он говорит «гав, гав», послушай, папа, — обращается к отцу пятилетний мальчонка-сосед.

Те же, кто знаком с муэдзином ближе, знают, что «гав, гав» означает «акбар» и что муэдзин «гавкает» дважды: в начале и в конце своего выступления, каждый раз, когда провозглашает, что аллах велик, то есть акбар.

На второй пластинке муэдзин не заикается и не «гавкает». Она в лучшей сохранности, потому что эту пластинку ставят всего один раз в день, с первыми лучами солнца. Кроме того, в ней содержится фраза, которая должна особо воздействовать на тех, кто еще валяется на матрацах и соломенных циновках. «Ассалата хаирун мин ан-науми», — нараспев произносит с патефонной пластинки выспавшийся муэдзин. (Лучше молиться, чем спать, лучше молиться, чем спать…)

* * *

Этот добрый совет отнюдь не относится к человеку в длинной галабее, который отправился в поход по улицам вместе со своей лошадкой и двуколкой задолго до призыва муэдзина. На двуколке установлена красная бочка, на ней, подобная летящей чайке, надпись по-арабски. Она означает «Шелл» — название нефтяной компании, потому что бочка наполнена нефтью. Люди из одноэтажных домиков покупают ее галлонами, чтобы в течение дня было на чем варить и жарить. Человек в галабее с чувством собственного достоинства отворачивает кран в нижней части красной бочки, получает за нефть несколько пиастров и щелкает бичом, погоняя свою кобылку:

— Но, милая, но…

Вслед за ним к дому подкатывает парнишка на велосипеде. Над передним колесом его укреплен проволочный багажник. В нем бутылки с белой жидкостью. Он развозит стерилизованное молоко двух конкурирующих фирм на любой вкус. Молоко одной фирмы превосходно. Молоко второй — еще лучше. Оно настолько хорошо, что его контрабандой доставляют в соседнюю Сирию, где, как говорят, молоко некачественное, его, мол, не умеют сохранять.