Перевернутая карта палача - [20]

Глава 3. Серебряная весна

«В книгах городов было много такого, что не уложить в слова. Они давали нам особенный взгляд на мир и себя в нем. Взгляд птиц. Мир переставал быть плоским! Я видел лист книги и говорю по своему опыту.

Именно взгляд важен, а не само знание, хотя книгам приписывают в сказках и легендах способность открыть слова могущества и тайны сокровищ. О тайнах — вот это в точку! Взгляд… Он превращает мир в песчинку и наделяет смотрящего трепетом сомнения: сколько в великой реке бесконечности такого песка? Взгляд заставляет реальность слоиться, выделяя в привычном незримое, то, что относят не к мирам, а к царствам, пронизывающим всё бытие.

Что это такое — царства? Снова я готов признать с огорчением: не могу дать ответа должной точности. Но я видел лист книги городов! И верю с тех пор, царства реальны, миры множественны, чудеса открыты людям, пока люди открыты им.

Тот взгляд на лист из книги города переменил меня, перекроил. Я лишился покоя и обрел мучительное, неутолимое любопытство. Наш мир кажется обычным, пока люди ослеплены страхом и привычкой… Какой жестокий самообман! Наш мир — величайшее чудо.

Я держал в руках клинок, сразивший беса.

Я слышал биение золотого сердца, не способного предать.

Проводник с синими бездонными глазами носителя истины вывел меня из лабиринта пещер, не имея путеводной нити и светоча.

Почему же наш мир погрязает в обыденности, почему возможное обрастает мхом сомнений и становится седой стариной, а после — сказкой? Пожалуй, нам не хватает света. Особенного света, родственного моей мучительной жажде нового. Света, горящего в людях».

Ан Тэмон Зан, книга без переплета

— Сколько раз объяснял тебе, чей здесь лес, — напомнил Сото, перебирая инструмент в коробе. — Мимо ушей. Тогда, в первый сенокос, следовало сообразить, до чего ты упрям. Брат сразу сказал: не плати паучку. Брат крепок умом, ещё у него нюх на беды. Ценный у меня брат. Глазастый. С управляющим богатейшего здешнего ноба на короткой ноге.

— Спасибо за инструмент. Вы бы хоть работой стребовали с меня за одолжение, дядюшка Сото. Неловко. А что лес брал… Я таскал с разных мест. Кто спросит, скажу — всё топляк, речной дар.

— Кто ж станет спрашивать, дурья башка! Тем более выслушивать ответы… Не хозяйское дело: верить без прибыли, упускать без выгоды, — пробормотал Сото. — Сядь.

Наследник лодочного дела семьи Коно прошёл через сарай, выглянул на пустой двор, зачем-то втянул носом предрассветную туманную тишь и плотно прикрыл дверь. Пахло свежестью, молодой весной, клейкими почки. Но Сото чуял вместо скорого тепла — беду… Ул понимал настрой Сото в его повадке, в движениях.

Сото вернулся, в полумраке нащупал связку мешков и сел.

Месяц назад у разговора сложилось похожее начало, но тогда Ул кстати уронил топорик, обрубая опасное продолжение. Он ещё долго ползал, искал пропажу, громко причитал, чувствуя себя жалким… но не прекращая игру. Сейчас он не стал повторять трюк и обречённо вздохнул, принимая неизбежное. Подвинул второй тюк, тоже сел, хотя так стало понятно: он в темноте видит, почти как днём. Слепой в сумерках Сото долго молчал, в упор рассматривая Ула и не зная, в ту ли сторону глядит.

— Прямо в лоб, — нехотя буркнул Ул.

— Добавим и такую странность к прочим твоим, — на лбу Сото залегла складочка. — Я знаю тебя с первого дня в Заводи. Как раз семь лет… Люди пока что не желают ничего замечать, ведь старый Коно громко твердит: эй, он подрос!

— Ваш батюшка мудр. Я подрос, ему виднее, — насупился Ул.

— Ну да? То-то отец с прошлой весны глянуть в твою сторону остерегается. Но речь идёт о благополучии Улы. Травница спасла меня, когда я был малышом. И не смогла спасти своего сына. — Сото ссутулился и повесил голову. — Я трудно рос и много себе позволял, меня баловали. Затем не баловали, но я позволял себе ещё больше. Меня уж не переделать, такой есть. Люди смотрят на тебя, слушают отца и думают: Сото долго звался хворостиной, но выправился в медведя. Ул, может статься, похожей породы. Люди закрывают глаза… до поры. Но я хожу с открытыми. Ты поправился от неведомой болезни не стараниями Улы, ты стал здоров в один день перед тем сенокосом. Но по-прежнему не растёшь. Еще год, и в Заводи задумаются: сколько ж ему? Начнут присматриваться, следить.

— Да пусть у них глаза лопнут! Что во мне особенного? — понадеялся Ул.

— Ты один, без помощи, выстроил в зиму дом. Рыл мёрзлую землю. Нырял в полыньи и поднимал со дна дубовые топляки для свай, я-то знаю. Ни разу не чихнул. Освоил резьбу, выделал наличники на зависть всему Полесью.

— И что? Мечта у меня: если не рисовать, так хоть резать по дереву. Вот и осилил.

— Всё плохо! — прорычал Сото, ударил кулаком по колену, скривился и сник. — Всё. Дети растут быстро, особенно когда им на вид лет четырнадцать. Но ты ни на полпальца не подрос и в ширину не раздался. Матушка твоя от радостей разгибается, но всё одно — седеет, по волосам видны семь прошедших лет. Давай спрошу прямо, раз ты взялся играть в деревенского дурака. Ты — человек?

— Я… — Ул сглотнул ком страха и переборол себя. — Конечно!

— Управляющий баронессы, матушки той самой Лии, у меня закупает рыбу и копчения, — Сото продолжил гнуть своё. — Я знаю историю с зорянкой и кувшинками. Спросить ещё раз?