Перевал - [78]

И Барскан тоже не одобрял баловника брата. Но что можно было сделать? Сослаться на то, что озорник поступил своевольно, и отправить девушку назад? Но тогда Шаймерден был бы разоблачен, как человек, продолжающий насильничать, издеваться над людьми. И новая власть вправе была его наказать.

— Пусть дурак расплачивается головой за то, что сделал руками. Сейчас, отец, не то время, чтобы можно было отвергнуть девушку лишь за то, что она не из знатной семьи. Напротив, если начнут обвинять нас, что мы, мол, украли дочь старика, нам вполне удобно ответить: «Видите, как любим серошубых бедняков!» Пусть ваш шалопай, которого не может вразумить сам бог, проживет свой век с дочерью безродного нищего! Надо сделать так, чтоб не обидеть, не разозлить ее, чтоб она сказала: «Сама полюбила, сама и вышла за него замуж. Кого захотела, того и нашла». Когда же все поутихнет, ваш баловник — его и сам аллах не укротит — выпроводит эту нищенку за порог, и все обойдется. А я пока что махну отсюда, — ничего, мол, не видел и не слышал. О ата, будьте осмотрительны! Не вздумайте лезть на скандал.

Повторив несколько раз свое предостережение, Барскан собрался в город. Шаймерден был вполне согласен с советом всепонимающего сына. Но, дорожа своей отцовской честью, Шаймерден самолюбиво прикрикнул на Барскана перед его отъездом:

— Э-эй, аке! Не учи отца, словно нашел его где-то на дороге, уезжай себе. Лучше спасай свою собственную голову, поешь вволю мант своей байбиче. Обойдемся без твоих советов…

Шаймерден с виду держался грозно, но сомнения не покидали его. «Не дай, боже, моей голове стоять с повинной перед новой властью! Не дай скатиться на землю звезде моего рода!» После отъезда Барскана Шаймерден на некоторое время встал перед соблазном страшной мысли: «А что, если столкнуть с обрыва дочь голодранца, чтоб никто не видел?!»

Он скрипел зубами, жаждая крови. Казалось, старик не откажется от жуткой затеи. Но людям уже было известно, кто припрятал Чолпон. Втихомолку покончить с ней не удастся. Шаймерден это понял. И бесился еще сильнее. Тут-то как раз нагрянули к нему милиционеры с Батийной и Валентиной.

«О, что за насмешки? — вспылил Шаймерден. — Хоть бы приехали настоящие начальники. А то каких-то писклявых баб прислала ко мне власть безродных голодранцев. Жалкий сын Темирболота хотел, наверное, чтобы эти бабы надругались над моей золотой головой! Погоди, дрянь! Да, власть в твоих руках. Но на моей стороне — духи предков… Если их не покинула прежняя сила, прежняя святость, прежние чары, я еще выпью твою кровь, паршивец! Погоди!..»

Из белой юрты Шаймердена вывели на середину двора и принялись допрашивать всенародно. Без особого почтения к аксакалу преклонных лет первой начала дознание Копылова.

— Эй, старик! Твой сын украл внучку вот этого человека. А ты ему потакаешь, как злостный феодал. Мы арестуем твоего сына. И заберем с собой девушку.

— Мой сын ничью внучку не крал! — С виду Шаймерден не испугался. — Она пришла по своей воле, сама к нему привязалась. Разве мужчина может бросить женщину, которая цепляется за него? Не стращайте меня! Я вам не какая-нибудь шкура серого быка. Я проливал кровь за советскую власть. Эй, русская женщина, ты не запугаешь меня. Я имел дело и с большими русскими начальниками, — прохрипел Шаймерден.

Его внушительный голос заставил было присмиреть Валентину с Батийной.

— Ваши заслуги, если они есть, отметят, где надо. Но девушку заберем. По силе закона. Вы не должны этому противиться.

— Если уж требует ваш закон… обыщите, попробуйте найти, тогда и увезете ее! Никогда в своем благородном доме я не прятал чьих-либо поганых выродков, — сказал Шаймерден.

Байтерек вскочил с места. Ухватив кончик своей тонкой бородки и глядя прямо в глаза Шаймердену, старик отчитал его:

— Шаймерден, мои дети не могут стать погаными выродками только потому, что у меня один-единственный конь да рваная шуба. Это правда, что ты… — не сдержав гнева, он назвал Шаймердена на «ты», — что ты в почете. Ты силен, богат. Много у тебя детей, родичей. Правда, что ты в прежние времена перемолол своими клыками да выплюнул не только мою внучку, но и меня самого. Слава аллаху, настал мой черед, и я нынче стою на равной ноге с таким бешеным верблюдом, как ты!..

Голос Байтерека звучал уверенно и решительно, разносился далеко за красную скалу, испещренную кудрявой арчой:

— Нынче мои дети куда чище твоих! Пора тебе знать это! Ты не смеешь считать меня ниже себя, а я могу теперь тебя презирать! Твой шалопай недостоин моей невинной, как ангел, девочки, слышишь, бай?! Я преступлю твои обычаи!.. Слышишь, затопчу их! Заберу свою внучку! Она будет учиться в школах советской власти… Добьется того, о чем мечтает! Верни мне мою внучку!

Шаймерден готов был, как в былые времена, наброситься со всей яростью на Байтерека, но руки у него стали коротки: он задыхался, словно старый гриф, от бессильной злобы, хватая ртом воздух: «О аллах немилосердный! Что за насмешки? Что за издевки? Не то что несчастный старик, самые могучие властители киргизов не осмеливались смотреть мне прямо в лицо! О, советская власть показала мне, что она власть безродных!.. Что делать, что делать? Не прирезать ли эту собаку вместе с его внучкой да скрыться в горах? О Барскан, ты спасаешь только свою шкуру, да накажет тебя бог! Я этого негодяя при царе Некелее отдал учиться по-русски. Думал, что он будет мне опорой. А он — трус! Еще он, дурак, красный командир у них, носится с мечом рядом с этими безродными. Теперь заставил меня выслушать брань выжившего из ума старика…»