Перевал - [43]

Адыке приехал на сходку потому, что по всему аилу раззвонили: «Никому из баев и манапов не оставаться дома, всем прибыть на сходку. Есть интересная новость, которую должны знать и стар и млад! Из центра приехала женщина-начальник. Она здоровалась за руку с самим Ульяновым-Лениным! Бай и байбиче, не оставайтесь дома, езжайте на сходку!»

— Что может сообщить женщина? Нет, байбиче, не поедем, — сказал Адыке.

Салкынай, его старшая жена, с усмешкой воскликнула:

— Тебе не хочется, чтобы я пошла на сходку, где новая власть дает свободу женщинам? — Салкынай расхохоталась. — До каких пор я должна терпеть гнет своего бая? Нравится тебе это или нет, на сходку я иду. Почему бы мне не послушать речь женщины-начальника, приехавшей из центра?

Когда они прибыли с мужем на сходку и увидели Батийну, которая, заложив руки в карманы, с самым независимым видом стояла на холме посреди аткаминеров, у байбиче екнуло сердце.

— А-а… — произнесла она, изумленно раскрыв рот, — что за паскудница торчит там? Не та ли самая шлюха, которая посеяла смуту среди людей нашего рода в самые добрые времена?

Судорожно задергались ее толстые щеки, побледнели губы. Словно шекирт[49] перед разгневанным муллой, прижав руки к груди твердит: «Виноват», так и Салкынай неподвижно застыла среди женщин, сжимая левой рукой запястье правой руки. Как и у мужа, у нее туманились глаза от злости и смутной тревоги; то и дело она изумленно спрашивала себя: «Как сумела подняться до такой высоты эта бесстыдница, опозорившая наш род?»

Батийна мгновенно узнала Адыке и его жену, но старалась не обращать на них внимания. «Это вы загубили мое счастье, когда я только-только расцвела подобно мальве!» — мысленно вспоминала Батийна, и голос ее звучал с решительной твердостью.

В других аилах Батийна не позволяла себе говорить с такой резкой прямотой. Она хорошо знала, что грубое слово может смертельно обидеть уважаемых аксакалов.

Что же делать, если ни одна из женщин, как на сегодняшнем собрании, не подняла руки и не попросила слова?

— Почему же ни одна из вас не осмелится поднять руку, попросить слова?.. — спросила Батийна.

Наступила гнетущая тишина, словно черная туча повисла над головой. Мужчины надвинули на глаза свои тебетей, ругая про себя Батийну: «Наши жены не сбросят с себя узду и не пойдут за тобой, паскудница! Будь ты проклята, бесстыжая албарсты, лишенная чести и совести».

Чувствуя настроение некоторых мужчин и испытывая ненависть к ним, Батийна готова была сорвать зло на ком-нибудь из них, но сдержалась и обратилась к женщинам:

— Мои старшие и младшие сестры, дорогие джене, матери! — В голосе Батийны дрожало нескрываемое огорчение. — Ни в одном аиле, где проходили собрания, женщины не смотрели в землю, как вы сейчас! Они без стеснения говорили о том, что их волнует. Молодухи сидели красные перед своими свекрами и старшими родственниками мужей, по расходились по домам веселые, словно сбылась их заветная мечта. А вы все уныло опустили головы. Не поднимаете руку, не просите слова! Почему так унижаете самих себя? — Голос Батийны — она говорила все громче — звучал, казалось, на всю степь. — Я знаю, люди больших аилов и знатных родов, которые из поколения в поколение привыкли распоряжаться малыми слабыми родами, очень честолюбивы и жестоки, они крепко держатся за старые обычаи и старые порядки. Чистая вода находит себе дорогу и в узком ущелье, грязная же забивает илом да тиной все ущелье и отравляет зловонием. Так и вы. Все чего-то боитесь, стесняетесь, никто из здешних женщин не решится и рта раскрыть. А мужья ваши не слезают с коней, корчат из себя храбрых джигитов, важничают перед нами. Им, наверное, претит считаться с какой-то слабосильной женщиной? Но да будет известно, что я, бывшая «белоушая», получила при справедливой новой власти равные с мужчинами права, получила свободу, и нынче я — человек! Эй, мужчины большого аила, знатного рода, потомки своих могучих предков, считающие себя равными пророку, я требую от вас: с сегодняшнего дня перестаньте унижать женщин, называя их белоушими, перестаньте измываться над ними, говоря, что, мол, у женщин одним позвонком меньше! Так признаете, что будете уважать женщину, советоваться, считаться с ней, признаете, что каждая женщина — человек?! Дайте мне обещание, положа руку на сердце и не тая ни зла, ни обиды!

Согретый солнечными лучами, казалось, тронулся неподатливый лед. Со всех сторон послышались взволнованные голоса:

— Да-а, дитя мое… В твоих словах нет неправды.

— Надо вовсе потерять совесть, чтобы правду посчитать кривдой.

— Не знаю… Послушал я эту молодуху и чувствую, не могу больше верить, будто женщина сотворена с изъяном…

Мужчины незаметно приходили в себя: заерзали в своих седлах, скрытно переглядываясь, как бы желая сказать:

«Поделом распекла нас эта женщина-начальница! Не одним нам дана гордость…»

Адыке, — он выделялся среди мужчин на своем светло-сером жеребце и в богатой шубе из барсовой шкуры, — и тот ощутил какую-то неловкость под взглядом Батийны, словно она смотрела лишь на него одного.

«Эх, глупая моя голова! Зачем только приехал я на собрание, которое проводит эта сука?»