Перевал - [10]

Когда прогневила свою свекровь и возила в лютую стужу лед с реки, то было на верблюдах или на быках. Когда же, не выдержав мучительных обид, бежала от издевок или когда меняли кочевье, тогда приходилось седлать коней.

На четырехколесных телегах, она видела, ездили городские иноязычные люди. В своих кепи с козырьками или в широкополых шляпах они казались горцам слабыми, малоприспособленными существами. Если семьи городских богатеев изредка забредали в дальние аилы, то жители смотрели на них с жалостливым удивленьем. Какие они все нежные, хрупкие, словно выросшие в тени цветы! Пожалуй, где им перевалить за гору на конях. Глядишь, дунет ветерок, и разлетятся они, как пушинки одуванчика.

В глуши Карасаза, где она росла, горожане появлялись от случая к случаю. Да и Батийне, привязанной к своему аилу, как кайберены[15] к горам, не приходилось далеко уезжать.

Чем дальше от родных мест, тем ощутимее нарастало в Батийне ожидание чего-то нового, зовущего вперед, и вместе с тем не давало ей покоя чувство неопределенности, в котором она еще не могла разобраться. Пошли незнакомые края, земная красота понемногу становилась иной, и люди на пути встречались, каких ее деды и прадеды, наверное, не видели. И крохотное, с просяное зернышко, горьковатое чувство скованности растравляло сердце. Даже собственная одежда казалась в тягость. У себя в аиле Батийна ловко вскакивала на малообъезженных ретивых скакунов, а сейчас, слезая с арбы или взбираясь на нее, то и дело наступала на подол своего широкого платья, и ноги беспомощно путались.

— Что за мученье эта гремящая арба. Как вы, горожане, терпите такое? — сердилась Батийна.

Татарка Рабийга смотрела на нее насмешливыми глазами: «Ну и длинные же платья у этих степных женщин».

А Анархон, сидевшая рядом, без стеснения отпустила шуточку:

— Эх ты, неотесанная киргизка!.. Сперва подбери подол, потом взбирайся и наступай ногами на оглоблю!

Батийна не обиделась. «И правда, неотесанная. Росла-то я в горах…» Но проходили дни, все новые края, все новые слова узнавали женщины, запросто общаясь и привыкая друг к другу. В какой-то момент шутливое слово Анархон — неотесанная киргизка — показалось обидным Батийне. «Как она смеет?.. Ишь, сама без просыпу спит, а себя очень высоко ставит. Расхвасталась, что она, мол, городская, привычная-де ездить на телеге… Будь Москва поближе, разве стала бы я унижаться перед этими четырьмя колесами, до чего же они осточертели мне своим несмолкаемым скрипом. Вскочила бы на каурого со звездой во лбу да скакала бы днем и ночью, остановилась бы попасти конька на зеленой лужайке да плеснуть студеной воды на лицо и давно бы примчала туда. Еще посмотрела бы, какая из тебя горе-всадница… Даже самые лихие ваши джигиты слабо держатся в седле…»

Батийна в голос напустилась на Анархон, словно стояла на берегу бурной реки:

— Значит, я неотесанная? Что ж, правда, я спустилась с гор. А в тех горах — все богатства земли!.. Это вершины мира — слышала? Просторные долины, благоухающие цветы, бурливые певучие реки, вольные кайберены — все, все в наших горах! Посмотрела бы ты оттуда, вон с той, покрытой ледником белой вершины, вниз: кругом хребты и склоны, тысячами красок переливаются ущелья, лощины и ложбины, долины рек, под коврами цветов все волнуется, все дышит благоуханьем!..

Узбечка Анархон пошла на попятную, видя, как распалилась Батийна:

— Ну довольно. Ваши горы останутся с вами!

Еще вертелось у нее на языке: «Живи себе со своими вшами, серошубая киргизбаевская баба», по сказать это Анархон не осмелилась. Одно дело в своем кругу высказывать без оглядки все, что придет на ум, а тут с чужими женщинами, да еще разноязычными… Анархон стала осмотрительней. И даже подосадовала на себя, что невзначай вырвалось у нее оскорбительное словечко. Будто она, горожанка Анархон, выхвалялась перед приехавшей из глуши Батийной.

Батийна не могла долго успокоиться: на оскорбление надо ответить оскорблением, унижением на унижение. Упрямая, как настоящая жительница горного захолустья, она донимала Анархон колкостями:

— Не очень-то заносись передо мной! Сама ты, сартовская жена, целый день сидишь взаперти в четырех степах, закутаешься в свой чапан и глядишь в единственную дыру!..

— Прикуси лучше свой язык, Батийна, я не сартовская жена… — не выдержала Анархон.

Батийна, громко смеясь, провела пальцем по своей щеке.

— Айрёк, айрёк![16] Ты сартовская жена, айрёк!

Анархон выругалась непристойным словом. Батийна, откинув голову, продолжала передразнивать Анархон:

— Айрёк, сартовская жена, айрёк!..

Видя, как женщины унижали одна другую, Рабийга сказала примирительно:

— О, аллах… Хоть бы ты унялась, что ли, Батийна…

Батийна мигом обернулась к ней:

— Вы что, татарка и сартовская жена, решили вместе навалиться на меня, раз вы городские?! Ведь сообща едем по этой дороге: благодарите Ленина, что он добыл свободу всем нам, угнетенным женщинам Востока… Одна называет меня неотесанной, а другая с усмешкой будто подтверждает — верно, мол, это… Если вы городские, так вам можно измываться над людьми горного аила? Если горы плохи, по-вашему, то вы не давайте киргизам, выросшим в горах, своих овец и лошадей, чтоб они их откармливали! Не пейте молока коров, которых пасут киргизы!