Перевал - [29]

Женщина не отвечала. Она молча убирала со стола пустые миски, разливала в кружки компот.

— Почему вы молчите? Не бойтесь, скажите же, что здесь про нас думают, — настаивал Ганс.

— Разное, — уклончиво ответила женщина. — Вы принесли этим людям разрушение и горе. — Не глядя на офицера, она добавила, опять вздохнув: — Много горя. С этим смириться никто не сможет. Уж вы меня простите за откровенность. Видит бог, я правду говорю.

Когда женщина, убрав посуду, вышла из комнаты, Клаус спросил Ганса:

— Ну как, слышал голос народа?

— Гм, — пробормотал Ганс. — Мне кажется, что она не боится ни бога ни дьявола. В ней ничего не осталось немецкого, кроме языка.

Клаус усмехнулся, подумав: «Хорошо бы сейчас отцу вместе со всей его компанией из министерства Розенберга послушать эту женщину».

В хате было жарко, и офицеры попросили постелить на полу. Сама женщина ушла спать в летнюю кухню. Клаус открыл дверь, распахнул узкие окна и улегся рядом с Гансом. Легкий сквознячок освежал. Лежать было жестко, и Клаус никак не мог уснуть. Ганс тоже ворочался с боку на бок.

— Легли бы на сеновале, по-русски, — предложил он.

— Да мне и там не уснуть. Черт-те что наговорила эта женщина. Мне порой кажется, что ни русских, ни самих себя, немцев, мы не знали толком, начиная войну. Перед отъездом из Берлина меня вызвали в гестапо и передали письмо одного ефрейтора из нашего штаба. Им было известно, что я еду к Хоферу. Попросили разобраться на месте и сообщить результат проверки. Это письмо перехватила цензура. Оно пока при мне. Хочешь послушать?

— Что ж, это интересно. Давай я посвечу фонариком.

— Это письмо он писал своей бабе. — Клаус достал из полевой сумки несколько листков и тихо, почти шепотом, стал читать: — «Я не могу написать, где мы находимся, но ты можешь это себе представить, если читаешь сводки вермахта. Именно здесь мы постоянно продвигаемся вперед. Это плодородная местность. Лишь здесь можно увидеть, какие бедные земли имеет Германия. Но мы, солдаты-мученики, не получаем ничего хорошего от этой плодородной земли, кроме могил. Мы знаем одно: маршировать, маршировать, маршировать. В перерывах ведутся бои, а затем снова маршировать. А солнце при этом такое горячее, как в Африке. Мы уже давно не надеваем своих мундиров. И несмотря на это, наши рубашки всегда мокры от пота. Дороги покрыты густой пылью, которую поднимают наши ноги и которую мы глотаем весь день, глотаем и плюемся. Когда нас обгоняют моторизованные части — это уже невозможно выдержать. Глотки становятся сухими и шершавыми, и кажется, что сейчас умрешь от жажды. Фляжки у нас всегда пустые. Мы думаем лишь о том, где будет привал и когда раздастся команда «Получить кофе». Но мы, штабные телефонисты, шагаем всегда впереди колонны, а полевые кухни едут позади. Поэтому нам надо бежать километр назад, а когда мы добегаем, то толсторожий повар заявляет нам: «Кофе больше нет». А тем временем снова дается команда к маршу, и мы должны бежать рысью, чтобы снова встать во главе колонны. Иногда мы устраиваем привал вечером, а иногда утром. Только заснешь, как тебя снова поднимают по тревоге. И тогда снова маршировать, маршировать. А при этом многие больны: у кого понос, у кого температура, а у некоторых и то и другое. Все так смертельно устали, что лучше всего повалиться на дорогу и остаться лежать. Но унтер-офицеры орут на нас: «Вперед, вперед!» А когда подумаешь, что на сегодня уже бы, казалось, хватит маршировать, так как просто ноги не идут дальше, вдруг неожиданно раздаются выстрелы над нашими головами, а наш вахмистр рычит: «Телефонисты, вперед!» И тогда с тяжелыми катушками за спиной мы должны бежать. Нас становится все меньше, а русских все больше. Спрашивается, может ли так продолжаться длительное время? Ведь у русских огромная страна. Я задаю себе вопрос, увижу ли я еще раз свою родину или и меня так те в один прекрасный день зароют, как и многих моих товарищей».

Вот так, дорогой Ганс, — закончив читать письмо, проговорил Клаус. — В сопроводительном письме мне предоставляется выбор: либо немедленно возбудить против отправителя письма обвинение в подрыве боевого духа, либо сначала установить за ним строгое наблюдение.

— И что же ты?

— Пока я ничего не ответил. Но согласись, в письме он удивительно точно изобразил то, что чувствует каждый, переживший такое.

— Чепуха! Ты что же, — Ганс повысил голос, — оправдываешь этого ублюдка? Его надо прикончить на месте! А ты…

— Заявишь в гестапо?

— Не будь ты моим другом, я бы сам…

— Что сам?

— Ладно, Клаус, не будем ссориться из-за какого-то подонка. Нам с тобой еще… А этот ефрейтор найдет свою пулю. Только я не пойму, как ты можешь судить о всех немцах по такому типу. Разве ты не видишь, с какой искренностью верит немецкий народ идеям фюрера? Конечно, ты всегда старался быть в сторонке. Но даже сторонние не могут не признать, как быстро фюрер сумел возродить Германию из пепла. Что бы там ни говорили, а только великому уму под силу такое. Твой приятель Герман и его наставники могли болтать что угодно, а Гитлер уже через шесть лет после прихода к власти начал мировую войну.