Пересвет. Литературный сборник. № 1 - [17]

Кузьмич прислушался. Издали, с берега, шел неясный, густой шум. Там, как золотые точки, светились костры. Пахло дымом и скошенной травой. Под уродливыми осокорями, у дороги, стояли рыдваны, а вокруг них разбросанная рухлядь и бабы с ребятишками. Справа и слева слышались крики. В голос плакала женщина.

Проехали еще немного. Теперь все перелески и ближние луга были полны людьми, телегами, лошадьми, криками, собаками, кострами, дымом.

Возы пошли тише. Лизка держала возжи, натянув их, загибала голову то вправо, то влево… Кто то невидимый спрашивал:

— Далеко еще до перевоза то?

— Далеко. С версту.

Выехали на яр. Справа, вдоль золотистой Волги желтели пески, на которых бродячими пятнами чернелись люди, лошади, возы с поднятыми торчмя оглоблями; а слева, вплоть до далекой перевозной конторки, четко выделяющейся на светлой воде, — все было запружено черной копошащейся массой. Дым частых костров стоял над всем берегом. Злые лица глядели на Кузьмича со всех сторон. Это был стан диких.

— Куда прете? Без вас там много…

Но возы шли туда, в темную массу. Кузьмич смотрел, не понимая. Неужели это все люди? Неужели придется ждать здесь целую неделю?

Он подумал, что теперь жить нужно будет все время у воды, что лихорадка, пожалуй, будет трепать его чаще… Только подумал, а дрожь сразу пробежала по спине, и в глазах засверкали голубые кольца…

Сразу костры стали ярче. Они виднелись то из за колес, то из за копошащихся людей. Кузьмич, как в бреду, смотрел кругом. Черные фигуры бродили около возов. У костров сидели чудовища с ярко-красными лицами. Весь воздух был полон тоски и зла. Дышать стало труднее, труднее, и вдруг все — весь берег с людьми, кострами, лошадьми — закачался. Дым и пламя костров разлились по всему берегу, поднялись до неба, как чудовищный пожар. Глухой шум толпы зазвучал, словно суровая монашеская молитва. Кузьмич беспомощно оглянулся. Рядом — Лизка — с красным лицом и хищными сверкающими зубами. Он сделал к ней шаг и потерял сознание.

* * *

Пожары полыхают, звонит звон, и бой идет. Ничего в дыму не разобрать.

Кто то положил холодную руку на лоб. Смерть? «Смерти только раз взглянешь в глаза»… Она склонялась низко, глядит в глаза — старуха с проваливающимся ртом. Она шепчет:

— Заря-заряница, красна девица, избавь раба Божия Григория от матухи, от знобухи, от летучки, от желтучки, от Марии Иродовны, от всех двенадцати девиц-трясовиц… Тьфу, тьфу, тьфу, тьфу!

Смерть поплевала во все стороны и опять ее холодная сморщенная рука коснулась лба, подбородка, щек. Из за плеча смерти смотрит Лизка. В глазах у ней тревога.

— Никак прочнулся?

— Прочнулся, — говорит смерть. — Дай, Господи, на выздровление.

Ах, это не смерть, это — старуха.

— Вылазь-ка вылазь, будет валяться. Пропадешь, — говорит Лизка глухими далекими словами. Из за звона в ушах Кузьмич едва слышит ее.

Над Волгой туман, белый, как молоко. Над ним горы другого берега. Где то стучит плицами невидимый пароход. Плачут дети.

— Что это с тобой? Совсем ты скопытился.

Лизка нагнулась к самому лицу Кузьмича. Ласково скрипит ведро рядом. Лежать бы и слушать этот скрип и ловить щеками теплое лизкино дыхание.

— Эх, какой красивый ты стал. Все губы в болячках. Вот это тебя Бог наказал — не целуйся с девками. А желтый ты, как яичница.

Ведро скрипит. Где оно? Вот. Оно в руке Луки. Бородатый тоже смотрит на Кузьмича пристально.

— Испугал ты нас, два дня в горячке пробыл. Полегче что ли тебе?

— По-лег-че…

— Ну, слава Богу.

Туман колышится, уходит. Завиднелся город — белые дома по берегу, главы церквей. В церквах протяжно звонят. Волга пустая. Нигде ни лодки, ни баржи, ни парохода.

Стайка босоногих ребятишек, подсучив штанишки и рукава рубашек, плещется в воде — ловит мальков. Высокая сердитая баба прямо в Волге, как в ванне, моет ребенка. Она держит его левой рукой под брюшко, а правою плещет воду на бедерки и сморщенные ножки. Ребенок надсадно орет. Баба окунула его в воду по самые плечи. Кузьмич поежился от холода, словно купают его, а не ребенка.

— Холодно ведь ему, — сказала Лизка.

— А, дьявол ему сделается. Сдох бы, не пожалею, — проворчала баба.

Кузьмич дрогнул и опять упал в пылающую тьму.

* * *

Кто то спросил:

— Умирает?

— Умирает.

— Вот беда то.

— Да. Жалко парня. Бегал, бегал от смерти, а она вот где настигает его.

— А он чей?

— Московский. От голодухи к нам в деревню бежал, два года с нами прожил, а теперь вот… на дороге помирать собрался.

— Полечить бы.

— Ходит тут баба, заговаривает. Да где уж… Вишь, какой он кволый. Лежит, как колода.

О ком это говорят? Кузьмич поднял голову, мутно глянул вокруг. Стоят бабы, Лука. Смотрят пристально на него… Неужели, о нем?

— Прочнулся? Ты встань, Кузьмич, не давайся смерти.

— Я не дамся, — глухо говорит Кузьмич.

— Ну да, вот молодец, не давайся.

Муть кругом. Пахнет дымом и навозом. Лизка говорит оживленно, и белые зубы мелькают на загорелом лице, как огоньки.

— Идем, а он и ви-си-ит.

— Кто?

— Старик то.

— Старик?

— Да. Лысый. Штаны спали, ноги тощие, тощие, как палки. Лицо синее, жилы надулись на лбу. И мухи ползают. Ка-ак мы побежим!

— Это что, а вот мы видели вчера. Едем, а он и лежит. И не старый еще. А ослаб. Попух. Взять бы, — у самих силов нет. А он глядят на нас: «Проезжаете? дескать, оставляете?» И глаза страшные, большие. Слезы кап, — кап, — кап. Говорить уже не может… Аж мне всю ночь мерещился.