Пересуды - [2]

Но он уже спал, стоя, держа рюкзак в руках. Я рассказала, как нам читали лекцию в школе и показывали диапозитивы; как Учитель Арсен представлял лектора, а лекция была про Конго и другие заморские территории, и как мы узнали, что белые совсем обалдели от страха и стреляют друг в друга, а лектор сказал, что негры этого не могут понять.

Еще я ему рассказала, как ты задремал во время лекции, а я тебя пихнула в бок, когда заговорили о скотоводстве в Африке, потому что подумала, тебе будет интересно о неграх, как они берут кровь из вен у своих коров и мешают ее с молоком и мукой, а дырочку в вене залепляют глиной.

Через час Дольф начинает беспокоиться. Не о Рене, который молча пялится в экран выключенного телевизора. Об Альме. Куда она подевалась?

Автомобили тут носятся как бешеные. А Альма ничего не видит вокруг, обалдела от счастья, как же, вернулся пропавший сын, и какой-нибудь шведский трак запросто собьет ее, она покатится по дороге, а встречная машина расплющит корзинку с покупками, и, ослепнув в облаке муки и сахарной пудры, третья машина переедет ее грудь и раздавит мотоциклетный шлем.

Дольф заваривает кофе, предлагает Рене. Рене, закрыв глаза, качает головой.

Да он еле жив, думает Дольф, и бледен, как в доску затраханная блядь, иначе не скажешь. Неужели это наш Рене, мальчуган, который много лет назад здесь, в кухне, рыдал, когда Стан Окерс разбился, сорвавшись с предательской кручи трека в антверпенском Дворце спорта? Стан Окерс, мировой рекордсмен. Что там у него была за скорость — 57 километров в час? Да какая разница.

Попробую еще раз. Если снова не ответит, черт с ним совсем.

— Рене, — говорит Дольф.

Рене что-то бурчит. Хорошее начало. Можно начать интересный разговор.

— Скажи-ка, а негры уже научились разбираться с финансами, ну, вроде как мы?

Смертельно бледный юноша прислушивается к шуму снаружи и, кажется, собирается что-то ответить, но Альма тихонько стучит в окошко.

И, войдя в кухню, издает индейский вопль. Такого Дольф давно не слыхал. С тех пор, как их сорвиголова ввязался в свои кровавые разборки в джунглях и пустынях.

— Бедный мальчик, никто не налил ему кофе!

Дольфа шокирует ее бодрый тон.

— Я спрашивал его. Правда же, Рене?

— Я купила бананов, — сообщает Альма, выкладывая на клетчатую скатерть вкусности, на которые она скрепя сердце потратилась для своего бедняжечки: печенье, молочный и черный шоколад, закуску к пиву, жвачку, сигареты (это для всех), пять запаянных пакетиков с экзотическими фруктами, названий которых Дольф никак не может запомнить. (Впрочем, одно, он знает, называется «йапапас». Или что-то вроде.) — Мне пришлось изо всех сил сдерживаться, чтобы не поделиться своей радостью со всеми, кто был в супермаркете. Николь, ты ее не знаешь, она меньше года работает в мясном, поглядела на меня и говорит: «Альма, а ты-то чему радуешься?» Я говорю: «Я? Когда?» А она: «Да прямо сейчас, у моей кассы. Поклонника, что ль, завела?» Мне так и захотелось ей все разом выложить! Именно ей, у нее брат работает в Киламбо[4], в администрации. Или в телефонной компании.

Рене достались глаза Альмы, холодные и светлые. Другой ее сын, Ноэль, мой младшенький, унаследовал мои глаза. И к сожалению, мой характер. Мы оба слабаки, ни на что не годимся, Ноэль и я. Нам срут на голову, а мы еще и благодарим за это. Вот Рене, к примеру. Что он с нами, с матерью и со мной, сделал, ни в какой книге не опишешь. И смотри-ка, явился, косноязыкий и покалеченный, сердце переворачивается от жалости. Сидит себе как ни в чем не бывало, с траурной мордой, вот-вот снова потопит меня в дерьме. Потому что теперь нам уж точно ничего хорошего не светит. Взять хотя бы ту запретную дрянь, которую он курит. Стоит кому-то из соседей зайти в лавку, учуять запашок и доложить экс-комиссару Блауте, как явится полиция с мигалкой, закует всех в наручники, и уж тогда-то место на первой полосе «Варегемского вестника» нам обеспечено.

— А как быть с Юлией? — спрашивает Альма.

Дольф не понимает, к кому она обращается. А Рене знает, кто такая Юлия, но никак не реагирует. Только морщинки собираются на гладком, выпуклом лбу.

— Надо будет вечером сказать Ноэлю, когда он принесет газету. — Рене снова морщит лоб, но Альму в ее заботах о доме не остановить. — Потому что минеер Байттебиер как прочтет газету, так отдает ее нам. А иногда он сам ее и не раскрывает.

В ответ Рене кашляет.

— Ты не находишь, что у нас многое переменилось? Пивовар советует поставить в лавке неоновые лампы, расходы, похоже, со временем окупаются…

Со временем… То, что Альма называет лавкой, когда-то было их гостиной. Дольф и Альма, полные дурацкого энтузиазма, беззаботно очистили ее от мебели. Они были женаты всего пять лет, когда решили открыть винную лавку. Буфет продали, из бархатных занавесок сшили курточки для Рене и Ноэля, кресла и столик снесли на чердак. Построили и выкрасили в светло-коричневый цвет стеллажи, а прилавок им подарил пивовар. В первую неделю на новеньких, сверкающих стеллажах стояло всего несколько бутылок геневера[5]. Пять? Или шесть? Да какая разница. А сколько вина? Альма советовалась с Его Преподобием Ламантайном, который ежегодно навещает французских виноделов, дабы пополнить запасы своего подвала. В первые два года они закупали слишком много