Перестройка как русский проект. Советский строй у отечественных мыслителей в изгнании - [160]

Многое в истории русского XX века происходило и произошло по знаменитой формуле «Хотели как лучше, а получилось как всегда», получилось вселенское зло. Русский максимализм, желание одним махом, сразу решить все проблемы, вера в абсолют, в возможность создания совершенного общества, рая на земле, не знающего никаких противоречий, помноженное на славянское прекраснодушие, легковерие и неумение ценить ни свою, ни человеческую жизнь, как раз и дали в итоге нам ужасы и преступления ленинско-сталинской системы. На руку большевикам была и способность русского народа к переворачиванию своей души наизнанку, когда кротость и смирение легко переходит в свирепость и разъяренность, в ничем не ограниченную жестокость. Русское идеологизированное, нерасчлененное, левое, линейное интеллигентское сознание, не привыкшее к самостоятельной работе, к самостоятельному поиску истины, питающее отвращение к капитализму и к буржуазии, испытывающее подозрительное отношение к культуре и культурной элите, его исключительная «потусторонность», оторванность от технологии создания предпосылок жизни были благодатной почвой для усвоения столь же линейного и столь же упрощенного учения Карла Маркса о революционной диктатуре пролетариата. Марксистский, гегелевский фатализм лег на российский фатализм, все «действительное разумно» соединилось с русским «все от бога», древнеиудейский мессианизм и эсхатологические настроения Маркса соединились с мессианизмом российской интеллигенции и ее ожиданием крушения власти самодержавия. Марксистское обожествление пролетариата легло на русское интеллигентское поклонение трудящимся классам как носителям добродетели и морального совершенства.

§ 7. Сталиномания и традиционное российское жестокосердие

Работая над книгой, перечитывая различного рода размышления о русской революции, о причинах победы большевиков, я все время натыкался на упоминание о нашей якобы традиционной русской жестокости. Честно говоря, когда я многие годы изучал тексты Маркса, Ленина, Плеханова (в студенческие годы я любил читать послереволюционные издания книг Карла Каутского), когда вроде погружался, по крайней мере, умом в логику революционного марксизма, сама проблема жестокости для меня не стояла. Казалось бы, революция как насилие не может не сопровождаться жестокостью. Казалось бы, что во имя справедливости можно решиться на жестокость. Почему-то при чтении классических марксистских текстов очевидная моральная проблема, связанная с насилием пролетариев над непролетариями, не возникает. Но в антимарксистских текстах, напротив, все человеческое, что связано с революцией, а именно жестокость, ненависть, агрессия, выходит на первый план, является предметом осуждения. И, несомненно, Игорь Шафаревич в своем исследовании природы коммунизма был прав, когда утверждал, что движущей силой социализма является страсть к самоуничтожению, пафос гибели и «безудержного разрушения… И как один умрем в борьбе за это».[365]

И только сейчас я понял, почему вся русская интеллектуальная элита, не принявшая большевизм и большевистскую революцию, связывала причины победы Октября прежде всего с нашей традиционной русской бытовой жестокостью. Все дело в том, что марксизм с его учением о классовой борьбе, с его ставкой на насилие, с его учением об экспроприации экспроприаторов мог получить поддержку у людей, не только лишенных правового сознания, укорененного чувства собственности, но и привыкших к жестокому обращению друг с другом. Именно потому, что у нас, у русских, на самом деле было слабо развито христианское – «человек человеку брат», мы ввергли себя в пучину кровавой, братоубийственной войны. И я убежден, что, не будь до сих пор у нас этого жестокосердия, мы бы не смогли вознести на пьедестал того же Николая Данилевского, который оправдывал смерть миллионов русских во время татарского ига тем, что по-другому не возникло бы Московское царство.

Несомненно, что так называемая «русская душа» не только способствовала победе большевиков, но и сейчас мешает ужаснуться совершенными ими преступлениями. Человеческая жизнь мало стоила в советской России, и как показывает тот же опыт интернет-голосования по поводу «Имени России», мало чего стоит и сейчас. Русский максимализм, жажда чуда и сейчас работает на авторитет большевиков, Сталина в частности. Как не было у русских развитого национального чувства, так нет его сейчас. Как не было у русских развитого инстинкта национального самосохранения, так нет его и сейчас. Рискну сказать, что в нынешней народной любви к Сталину и в дефиците сострадания к его жертвам многое от традиционной русской жестокости, о которой сегодня, во время возрождения славянофильских мифов о моральных добродетелях русской души, как-то не принято говорить.

И Николай Гоголь, и Николай Бердяев, и Максим Горький были правы в том, что славянофильские иллюзии происходят от страха перед правдой о русском человеке и русской жизни, от дефицита умственной дисциплины. Но сегодня можно добавить, что все эти «сладкие», как любил говорить Максим Горький, разговоры о «сладкой русской душе» – происходят и от нежелания увидеть в ней традиционное для русского человека жестокосердие. Рискну сказать, что Сталину могут поклоняться только очень жестокие люди.