Перешагнувшие через юность - [7]

— Выходит, говорили по-разному, а сделали одно…

— Вы не смеете! Да, не смеете! — обрушилась на него девчушка в цветастой косынке. Она только что подоспела, запыхавшись. — Даже думать так про Сережу не имеете права! Он — комсомолец! — Она обняла плачущую мать Сергея, протянула ей сложенный вчетверо листок из школьной тетрадки в линейку. — Вот, прочитайте всем!

Там было написано:

«Дорогая мама, прости меня. Вместе с ребятами ухожу на фронт. Будем помогать Красной Армии с оружием в руках, а не с лопатой. Нас много, больше сотни. Жди письма».

Женщина бессильно опустилась на влажную землю, села, вытянув ноги. Кто-то, догадливый, подпихнул под нее дерюжку, кого-то послали за бидоном с холодным чаем. А она обводила всех глубоко запавшими глазами, то хмурилась, то улыбалась.

— Да неужто я б не отпустила? Не сказался даже. Вот они, дети. И не простился! Собрала бы ему поесть, постирала б… Да я, может, сама бы послала его! «Бей, сынок, проклятых! Защищай Родину!»

Оказывается, ушли старшеклассники и из других бригад. Видно, заранее договорились. Чтобы никто не задержал, ночью, крадучись, слились с темнотой, пропали в ней.

Мать Сергея и девчушка в цветастой косынке стояли у колодца, когда рядом остановилась машина воинской части. Шофер выбрался из кабины, ему надо было залить радиатор.

— О чем задумались? — спросил он их, доставая наполненное доверху ведро.

Рассказали ему все. Он присвистнул.

— Так я же их видел! Шагает целая колонна. Молоденькие все до одного, еще усы не пробились у них. Но гордые! Пошутил было, так не ответили… А впереди высокий такой, чубина на глаз свалился…

— Сережка! — вскрикнула Иванчикова, прижимая ладони к сильно заколотившемуся вдруг под сборками сарафана сердцу.

— Может, и Сережка, — согласился разговорчивый шофер. — Строгий парень. Вдвоем они впереди, второй тоже строгий. Железнодорожник какой-то.

— Это Василий Васютин! — обрадовалась девчушка. — Из третьей мелитопольской школы! Он еще возглавлял паровозную службу депо детской железной дороги!

Потом привозили подробности о колонне старшеклассников другие фронтовые шоферы, которые встречали их в пути.

Прошагав многие километры, на одной из станций ранним августовским утром мелитопольцы разместились по вагонам и тронулись к месту формирования комсомольской воинской части.

2

Бердянск расположен, как древний амфитеатр, и обращен к морю. Живописные улицы отражаются в тихой воде, словно в зеркале. Когда налетает ветерок, изображение дробится, ломается. Потом снова становится четким. Сколько бы ни смотрел Павел на воду — никогда не надоедает.

Он в светлой тенниске, в тапочках на босу ногу, под мышкой — весла. Краска с них слезла, и обнажилось отмытое добела дерево. Павел не представлял, как можно жить без моря, в котором купался ежедневно. Постоял еще на косе и пошел домой, зарываясь пятками в горячий рассыпчатый песок. Он чувствовал его даже через резиновую подошву.

Толкнул калитку. Освобождаясь от весел, зацепил ими виноградную лозу — тяжелые гроздья закачались, солнечные ягоды, просвечивающиеся насквозь, засветились. Скоро созреют. А отведать не доведется.

— Павлуша! — послышался голос матери из окна. — Что ты так долго? Я уже на стол собрала. Коля-то с Витей поели. Иди и ты, пока не остыло.

— Спасибо, мама. Не хочется мне что-то…

Он пробрался в комнату, растянулся во всю длину на тахте, закинул руки за голову. Сказать или нет? А если не пустит? Нет, мать должна понять его. Он с детства во всем советовался с ней. Никогда ничего один не решал. Сейчас — впервые…

Павел вскочил, заходил по комнате, натыкаясь на старенькую мебель, как ослепленный. Сказать или нет?

Снова бросился на тахту, смял подушку, прижался к ней лицом.

— Сынок, ты не занемог ли?

Когда она вошла? Мать сидела возле него и встревоженно допрашивала:

— Опять много купался? Наказывала ведь… Голова болит?

Он поднялся, присел рядом с матерью. Бережно взял ее руки в свои.

— Здоров я, мама.

Она совсем забеспокоилась, высматривала что-то в его глазах. Может, предчувствовала.

— Что-то с тобой делается, сынок?..

— Да ничего, мама! Эвакуироваться вам надо. С Витей и Николаем…

— А ты?

Конечно, она догадывалась. Но, как и он, оттягивала этот момент. А теперь тянуть некуда. Надо, наконец, обо всем договориться.

— Я на фронт подамся, — сказал он, как выстрелил. Хотел осторожно, с подходом, и вот — пожалуйста. Захлебываясь, торопясь — таиться уже нечего — стал убеждать ее: — Толик Романовский, Федя Чесняк, Ваня Громак, все идут… Целый отряд набирается из комсомольцев! Ты пойми, не можем мы в тылу быть, когда на фронте такое… Совесть не позволяет! А с тобой Николай останется, он поможет тебе с Витькой… Так что не сомневайся!

Слезы катились по ее щекам. Она как-то сразу постарела, ссутулилась. Это его-то мать, всегда бодрая. В темной, по-девичьи толстой косе — ни единого поседевшего волоска, лоб гладкий, только над носом резкая вертикальная черточка, будто шрам от пореза. А тут и морщинки откуда-то взялись, под нижними веками обозначились круги.

— Ну, что ты, мама! Я же не один иду! И Толик, и Федя, и Ваня…

Она улыбнулась сквозь слезы его мальчишеской попытке спрятаться за товарищей. У тех свои матери и тоже небось плачут.