Переселение. Том 2 - [70]

Он мечтал стать выше рангом и приблизиться ко двору. К императрице, вокруг которой, как вокруг пчелиной матки в улье, офицеры вкушают всю сладость жизни.

Ему и не снилось, что для Павла Исаковича он оказался последней каплей горечи, которая того добила.

Павел не винил больше ни Австрию, ни Вену, ни Божича и его жену, он видел теперь зло в самих сербах, вернее в своих бывших единоплеменниках.

Исакович собственными глазами видел, как измывались над женщинами при захвате сел и городов и турки, и австрийцы, но не мог себе представить, чтобы Вишневский мог пытаться совершить насилие над Варварой. А тем более, чтобы ему в этом помогала жена. Подозревая еще раньше, что Вишневский старается соблазнить Варвару, эту счастливую в браке, еще такую молодую и такую нежную женщину, Павел невольно вспоминал черногорцев в Вене, которые грозили оскопить Михаила Вани. И сравнивал Вишневского с кобелем.

Хуже всего было то, что этот человек был гостеприимным, любезным, красивым, рассудительным, полным достоинства. Не чета Божичу! Павел будто видел его перед собой — бледного, с высоким лбом, благородными чертами лица, статного и стройного, будто слышал, как он рассуждает о жизни и счастье людей. И такой человек ведет себя как козел, кобель, развратник.

В мучительных раздумьях Павел бормотал что-то себе под нос и расхаживал по комнате, после того как Петр и Варвара отправились спать. Потом вышел в сад, миновал конюшни, где спали конюхи, и невольно повернул к дому Вишневского.

В ночной осенней тишине белый дом хранил безмолвие. В прозрачном сумраке Павел различил у ворот на дороге башню над криницей и уходившие в гору параллельно с сосняком палисады. Окна были темные.

Перед домом он увидел крестьянку, которая, согнувшись, шла с вязанкой хвороста на спине.

Увидел и три знакомых дуба.

Один дуб стоял при входе в парк, обнесенный низкой стеною, через которую можно было легко перескочить; второй рос у поворота аллеи, ведущей к воротам. Там уже была высокая стена, опоясывающая дом, где жил Вишневский со своим гаремом.

И хотя луна светила слабо, здесь, у ворот, Исакович увидел и третий старый дуб, толстые и длинные корни которого ясно различались в прозрачной темноте. В это малоподходящее для визитов время Исакович намеревался попросить аудиенции у главы русской миссии.

Подойдя к дому, он подумал: «Вот тут, тут живет эта скотина, этот урод и блудник, который вообразил себя горным перевалом, отделяющим сербов от России!»

И усмехнулся, вспомнив, как Вишневский однажды надменно заявил:

— Я ваш бог на пути в Россию! Я для вас — Карпаты!

Чего только они, Исаковичи, не пережили, чего только не наслышались во время своего исхода из Сербии, пока не добрались до Тисы и Темишвара.

— Я слыхал, — рассказывал он братьям, — что Цер по нас плачет. Да, гора Цер плакала, — уверял он, — я сам слышал! Слышал!

Поначалу Юрат только смеялся, потом перекрестился и оторопело посмотрел на Павла.

Болота, продолжал тот, начиная с Црна-Бары, двинулись за ними, и они, Исаковичи, с того времени отражаются в любой воде, словно мертвые всадники. Где бы ни ночевали, где бы ни просыпались они на венгерской земле, повсюду луна похожа на лицо покойника. Он видит это, видит.

Тогда-то Юрат и поверил в то, о чем встревоженная Варвара первой их предупредила: выражение лица у Павла временами становится странным, а когда, увлекшись, он начинает что-нибудь рассказывать, то как безумный таращит глаза.

Однако и потом, в России, Павел не переставал твердить о том же, о чем говорил еще в Токае.

— Вспомните, какими мы добрались до Фрушка-Горы! Смертельно усталые, голодные, изможденные, в лохмотьях. Барабаны наши умолкли. В дороге поумирали трубачи. И все-таки мы двинулись в Россию. Осенью, когда желтели листья. А этот боров кричит: «Я ваш бог!» Ведь сам бывший серб, а горланит: «Я для вас — Карпаты!» Неужто ради этого мы избавились от Гарсули?

— Это был день гибели Уроша Слабого, — продолжал Павел, — весь Токай горел осенними красками: листья, деревья, перелески, окрестные горы — все начало уже увядать и желтеть. Каштаны, под которыми проходила Варвара, казались огненными. В тот день во мне родилось желание уйти из жизни, так и умереть вдовым там, куда мы направлялись, — в России. Забыть все, и чтобы нас всех забыли, и прибыть в Россию иными.

И еще он почувствовал безмерную нежность к Варваре, когда она помянула его покойную жену. И страх за Варвару, о которой он забыл, когда так надо было ее приголубить, поцеловать. Конечно, не любовным поцелуем, à la grande, à la Вишневский. А так, как он поцеловал бы свою покойную жену.

Когда он все это рассказывал, братья только переглядывались. Потому что его покойная жена теперь уже являлась ему не полуголой, страстной красавицей в лунном свете, не светской дамой в голубом кринолине, с черным веером в руке, а ребенком, похороненным в могиле за Дунаем, за варадинскими укреплениями, за лугами и мочажинами. И за Тисой с ее ивняками, зеленеющими в лучах заходящего солнца.

Жена в Токае представлялась ему такой, какой она была, по ее собственным рассказам, в детстве. Круглая сирота. Девочка трех-четырех или семи-восьми лет. В пору, когда она не могла одолеть искушения откусить на кухне еще пылающую жаром лепешку и когда мать, придя в отчаяние, что никак ее от этого не отучит, однажды заперла ее в свинарнике, где она просто умирала от страха. Вот так мать!