Переселение. Том 2 - [47]

Поскольку миссия годами занималась еще и шпионажем, то, может, Трандафил лгал Павлу, или лгал Вишневский, а может, главу миссии позже в Киеве скрывали от Павла. Он не очень-то расспрашивал об этом человеке. По прибытии Исакович попросту попросил его принять.

Вишневский назначил встречу на двадцать восьмое сентября по русскому календарю. В день преподобного Харитона-исповедника. И принял его до обеда.

Дом Вишневского в Токае напоминал дворец. Большой, расположенный у подножья горы на окраине города дом стоял в глубине парка, возле дороги, которая вела в город Уйгели. Во двор вели огромные (под стать крепостным) ворота. Перед ними криница, вокруг которой целыми днями толклись люди и сновала скотина.

Весь Токай знал, кто здесь живет.

Посетителей впускали через эти ворота в запущенный барский парк и в большой, утопавший в зелени каштанов дом, как в тюрьму. Тем более что в доме было всего два забранных железными решетками окна, правда огромных! По ночам в них горел свет, а вечерами оттуда доносились музыка и пение. Вишневский жил в Токае à la grande![17]

Покупая вино для русского двора, он установил самые сердечные отношения с местной венгерской знатью. Каждый день он проезжал верхом на лошади по городу.

Павла Исаковича он принял в своей спальне. Радушно, как соотечественника, облобызал. Усы после умывания у него были еще влажные, а губы пахли вином. Павел присутствовал при облачении Вишневского в роскошную русскую униформу.

Потом передал привезенные от Волкова письма. Вишневский, даже не взглянув на них, закидал его вопросами.

Подобно большинству сербов, Вишневский был высок и статен, несмотря на свои шестьдесят лет.

На первых порах он напомнил Павлу Божича, но потом Исакович увидел, что между ними большая разница. Вишневский был моложав, красив, с румяными щеками и прекрасно сохранившимися, белыми как жемчуг зубами.

Губы у него были необычайно красные.

Глаза большие, черные и ясные.

Волосы он заплетал на французский манер в косицу, напудренную и перевязанную черной лентой. Разговаривал он с Павлом по-немецки, по-сербски сказал всего лишь несколько слов. Он был любезен, как человек просвещенный, но держался весьма надменно.

Этот начинающий стареть человек, видимо, полагал, что может выдавать себя за молодого и веселого, и потому оставался с посетителями неизменно любезным, по крайней мере вначале. Желания капитана, сказал он, для него закон.

Весь он был чистый, ухоженный, холеный, все в нем было ладно: и фигура, и жесты, которыми он сопровождал свои слова, и улыбающееся лицо, и руки, и кружева жабо.

Позже, когда Павел рассказывал Юрату о Вишневском, он обычно замечал:

— Берегись, толстяк, серба, коли он не ругается и коли руки у него чересчур белые, а лицо холеное! Это наверняка подлец!

Когда в тот первый день они вместе вышли к посетителям, Исакович не знал, чему больше удивляться: осанке Вишневского, либо тому, как он себя держит, его изысканной речи, любезности, эрудиции. Вишневский знал Вену и Санкт-Петербург, знал географию, знал венгерских графов, знал седловины Карпат, ему было ведомо все, о чем бы ни заходила речь. О Кейзерлинге он сказал, что у того вечный насморк. О Волкове, что у него умер отец. О Трандафиле, что у него жена — сущий дьявол. А Темишвар описывал так, словно побывал в нем только вчера.

Павлу он сказал, что будет рад видеть его у себя за столом. Меньше десяти человек у него никогда не обедают. И потому не все ли равно, одним больше, одним меньше.

Вот каков был этот, по уверению Трандафила, неграмотный человек!

Когда Исакович спросил, где бы он мог поселиться в ожидании братьев, Вишневский обещал позвать почтмейстера Хурку. Хоть тот и австриец, но пользуется его полным доверием и может выполнить любое поручение: Хурка знает, как найти дом, какая погода на Дукельском перевале и когда следует через него переходить, как раздобыть женщину.

Вишневский пригласил Павла на ужин.

Исакович извинился, сказав, что смертельно устал после дороги.

Вишневский ответил по-русски, хоть и понял, что Павел этого языка не знает:

— Вам нужно отдохнуть. Летами я стар, но сердцем молод!

После чего велел позвать почтмейстера Хурку.

Токайский почтмейстер, бледнолицый, тихий, как аптекарь, маленький человек из низшего сословия в черном костюме, с глазами навыкат, пришибленный и услужливый (он все время кланялся), в тот же день отыскал подходящий для Павла дом.

Дом этот раньше принадлежал магистрату.

Три года тому назад в нем жил стряпчий с молодой женой и малым ребенком, которых он однажды ночью, вероятно в приступе безумия, убил.

Дом сдавался за бесценок.

Когда они остались наедине, Хурка рассказал Павлу, что Вишневский — человек добрый и просвещенный, вежливый, предупредительный. Только вот до женского пола большой охотник. У него, мол, в доме гарем целый. Четыре жены. И все писаные красавицы. Две вот-вот разродятся, и он их никому не показывает. Одну, черненькую, представляет как жену — от нее у него сынок. Другую, блондинку, выдает за сестру жены. Первую он купил у мужа, который переезжал в Киев. Вторая якобы девица, но горничная уверяет, что и та ждет от него ребенка.