Переселение. Том 2 - [44]

Своим скоропалительным отъездом в далекую Россию он разрывал сети, которыми она оплела отца, дочь и мужа, чтобы освободиться от брака с Божичем, от г-жи Монтенуово и Вены. И Евдокия, одиноко сидя на постели, плакала, потому что Исакович не хочет ждать, потому что он загубит и себя и ее, но твердо решила на другой же день отправиться к нему в трактир.

Ей и в голову не приходило, что́ в это время случилось с Павлом.

Павел, закутавшись в плащ, с фонарем в руке двинулся тем временем в путь, шлепая по грязи посередине аллеи.

Сабля его тащилась по земле, а он словно скользил на коньках, злой и на себя, и на весь мир. Гравий, которым была посыпана аллея, от дождя ушел в размокший грунт. До школы оставалось уже недалеко.

И хотя была полночь, и небо заволокло черными тучами, хотя гремел гром и сверкала молния, Исакович шел прямо на свет фонарей, не обращая внимания на бившие в лицо мелкие капли: летний дождь он любил.

Несмотря на сентябрь, в зеленом Леопольдштадте еще царило лето. Гроза уходила, молнии еще продолжали сверкать, гром гремел, но дождь уже кончался.

Тишина в садах по обе стороны от аллеи стояла мертвая. И вдруг он услышал, что позади бешено мчится экипаж. Кони скакали галопом в полной темноте.

Скорее инстинктом кавалериста, выросшего среди лошадей, чем на слух, Павел со страхом почувствовал, что экипаж совсем близко, что лошади скачут прямо на него, и весь напрягся. Обернувшись, он крикнул.

Сквозь мрак при слабом свете фонаря, который он поднял над головой, Павел увидел силуэты страшных вороных коней, мчавшихся с такой быстротой, что посторониться у него уже не хватало времени, даже если бы было куда. В кромешной темноте он брел между двух рядов каштанов, как в узком коридоре. Место было только для экипажа. И все же он отпрянул в сторону.

Вороные едва не подмяли его.

Павла толкнуло в бок с такой силой, что фонарь отлетел и погас, а сабля так ударила по голеням, словно ему под ноги швырнули дубину. Павел свалился на землю.

Очнувшись, он увидел, что лежит в грязи, и ощутил острую боль в колене.

Лошади и экипаж, проехав (такое, по крайней мере, у него было чувство) по его го-лове, сгинули под раскаты грома в темноте.

Все произошло молниеносно. Павел позднее рассказывал, что он помнит только, как его чем-то ударило и он, перевернувшись, упал, долго пролежал без сознания и лишь потом смог с трудом приподняться и прислониться, как к мягкой подушке, к стволу дерева.

Он понимал, что спасся только благодаря случаю.

Между ногами он нащупал искривленную саблю. Она-то и отшвырнула его, как игрушку, головой в канаву.

Лишь спустя добрых полчаса Исакович появился, прихрамывая, у подъезда школы верховой езды. Болели бок и колено.

Кто его в ту ночь вез и в чьем экипаже, дело темное, этого Исакович толком и сам не знал и не мог ничего объяснить и рассказать. Да и не хотел.

Вернулся он после визита к Божичу в глухую пору ночи, хромая, весь в грязи и до того разбитый, что в трактире всполошились и вызвали фельдшера.

Отмывали его до утра.

Павел сказал лишь, что был в пьяной компании и вывалился на всем скаку из экипажа. И теперь хочет выспаться.

Завтра, как можно раньше, он должен уехать из Вены — ему нужен экипаж, который довез бы его хотя бы до Швехата, за ценой он не постоит.

Было еще темно, лишь за городом в горах уже брезжило, когда он, весь разбитый и смертельно усталый, лег спать.

Комната с балконом, которую он занимал, находилась над сводчатыми воротами трактира. Из цветника после дождя тянуло свежестью и поздними розами.

Он тут же заснул, как сурок, постанывая и что-то бормоча. И вдруг сквозь сон услышал, что его зовут по имени. Вздрогнув, он проснулся. И в самом деле, кто-то под балконом из темноты его звал. Голос доносился, казалось, откуда-то издалека и напоминал завывание пса.

— Исакович, курва, выйди, поговорить надо!.. Мать твою разэтак, русским князем стать хочешь!.. Скажи, сколько тебе Волков сунул?

В первое мгновение Павлу почудилось, что это сон.

Но тут же он понял, что не спит.

Понял, что кричат с улицы, из-за стены или из еще темного сада. Тот, кто кричал, должно быть, хорошо знал расположение комнат и куда какие окна выходят.

По голосу он узнал Ладжевича.

Потом послышался смех, человек смеялся так, словно его щекотали. И пение: «Вздыхал, волочился, а девица осталась невинной! За что дурака отходили дубиной? Э-э-э-х!»

Павел узнал смех Филипповича.

Несколько мгновений Исакович оставался, как завороженный, в постели. Вслед за пением в открытую дверь балкона влетел булыжник и разбил умывальник возле кровати. Павел бросился, как был, голый, весь измазанный мазью фельдшера, на балкон и громко, по-сербски, осыпал их отборной извозчицкой бранью.

Он слышал, как кто-то выбежал из-под балкона, перескочил через стену сада, захохотал, и снова послышался голос Ладжевича:

— Нету, Павел, цыплятинки без палок! Как нет раков без мокрых штанов! Выходи, курва!

Пока Исакович наспех, как попало, одевался, натягивал сапоги и совал в голенище нож, все стихло.

По улице мимо стены прокатил экипаж, и вдалеке смолк, точно собачий брех, хохот.

Больше Исакович не ложился.