Переселение. Том 2 - [168]

«Все пьяные», — подумал он.

Он вошел в дом, словно вернулся с похорон.

Когда ему принесли свечу, он долго сидел, молча на нее уставясь.

Утром он отправился в штаб-квартиру.

Ощущение ужаса от провала аудиенции постепенно сменилось удовлетворением, что он все-таки видел императрицу, хотя от всего, что он от нее услышал, в голове возникла сумятица. Когда Виткович спросил, что с ним и назначил ли он день своего отъезда в Бахмут, Павел посмотрел на бригадира со странной улыбкой и спросил, видел ли тот царицу?

А когда Виткович вместо ответа с удивлением на него уставился, Павел опять улыбнулся и сказал, что он видел ее величество. Был у нее на аудиенции и надеется, что все будет хорошо, хотя он и не сумел вести себя как подобает и сказать то, о чем следует. Не повезло!

Виткович спросил, хочет ли Исакович сказать, что он видел ее величество императрицу Елисавету вчера в Киеве и с ней разговаривал?

А когда Павел это подтвердил, Виткович сказал, что Исакович сошел с ума. Потом, словно чего-то испугавшись, приказал ему немедленно отправляться домой и дожидаться его прихода.

Павел впервые в жизни был охвачен таким безудержным весельем, что, выходя из штаб-квартиры, поделился еще с несколькими офицерами тем, что вчера видел царицу, был у нее на аудиенции.

— Всем нам теперь в России будет хорошо!

В воскресенье 6 ноября 1753 года, в день святого Павла-исповедника, на киевскую офицерскую гауптвахту был доставлен сербский эмигрант из Австрии, недавно назначенный в Венгеро-сербский тридцать пятый полк капитан Павел Исакович.

Гренадерский капитан привел его в сопровождении прапорщика и четырех гренадеров пятого полка и сдал профосу под расписку. Все происходило совершенно спокойно. Арестованный, казалось, находился в каком-то сне.

Каземат помещался в те времена в разрушенном бастионе близ Золотых ворот, над Подолом, недалеко от Печерской лавры. Колокол над бастионом гудел почти весь день, начиная с раннего утра. Камеры для заключенных офицеров расположились в полуподвале. Зарешеченные окна выходили на задний двор.

В камерах топили, но воздух все равно был тяжелый.

Офицера доставили под вечер. На улице шел снег. Первый снег в Киеве в том году.

Камера, куда ввели Исаковича, была удобной, с постелью и горящей на столе свечой. На лежанке глиняной печи, в которой горели дрова, спал черный кот. Кто знает, когда он здесь поселился, никто его не прогонял. Он выходил и входил через решетчатую железную дверь.

Исакович провел эту ночь без сна.

У него отобрали саблю, но профос относился к нему весьма учтиво, как положено относиться к офицеру.

Исакович ничего не просил. Даже воды.

Он расстегнул лишь ворот своего гусарского мундира и лег на постель как был, в сапогах.

И лежал неподвижно.

Кот подлез было к нему, мурлыкая, но тут же понял, что он не из тех людей, которые приласкают, и отошел. Когда свеча перед зарей догорела, Павел видел только, как то вспыхивают, то гаснут во мраке, точно ночные светлячки, его светло-зеленые глаза.

Утром — в день тридцати мучеников — заключенного подняли рано. К нему привели парикмахера. Татарин почистил ему сапоги. Потом его повели мыться. Осмотрели, надраили пуговицы. У ворот его принял тот же офицер и окружили те же гренадеры, которые вчера брали его под стражу.

Утро было холодное, туманное. Со двора виден был Днепр и длинный ряд росших вдоль берега тополей и верб. Арестованный даже не взглянул туда.

Никто за все это время не промолвил с ним ни слова, но самым странным было то, что Павел ни о чем никого не спрашивал.

Он только услышал громкую команду, по которой должен был встать во вздвоенный ряд и пойти с гренадерами в ногу.

И они зашагали в близлежащую военную комендатуру Костюрина, большое трехэтажное желтое здание с будкой для часового, выкрашенной белыми и синими полосами.

Поднялись на второй этаж, вошли в комнату с тремя окнами, в среднем было выбито стекло; Павлу предложили сесть на скамью без спинки.

Так он и просидел, может быть, час, а может быть, полтора.

Сидел, уставясь на большое изображение русского двуглавого черного орла, на русский флаг и портреты каких-то латников с французскими париками на головах. Под гербом вдоль стены стоял длинный, покрытый сукном стол с чернильницей посредине и большой книгой в переплете из бархата, кожи и серебра — Евангелием.

Там же стояли три канделябра со свечами, а рядом — бокал с гусиными перьями.

Вдоль побеленной стены слева и справа тянулись скамьи. А за его спиной стояли гренадеры — он чувствовал это не оглядываясь.

Наконец он увидел, как в одну из дверей справа входят Костюрин, Виткович, какой-то полковник, капитан и прапорщик, которых он до тех пор никогда не видел. Полковник был огромный, пузатый седой мужчина. Капитан, желтолицый, болезненного вида человек, каждую минуту скрещивал пальцы и громко хрустел суставами. Молодой низенький прапорщик был до того надушен, что даже далеко сидевшему Павлу шибануло в нос. Подождав, когда Костюрин уселся посредине, сели и они.

Исакович обратил внимание на то, что Виткович сел в сторонке.

Там же он увидел и доставившего его сюда гренадерского капитана. На коленях у него лежала отобранная в тюрьме офицерская перевязь Павла. Но больше всего удивляло его то, что в том же углу, где сидел Виткович, появился грек Трикорфос, лекарь, врачевавший Петра, когда его ударила в голову лошадь.