Переселение. Том 2 - [107]

Правда, язык, на котором говорили его земляки, был не русский, а исковерканный сербский с отдельными русскими словами. Смешнее всего было то, что и Костюрин, разговаривая с ними, вставлял в свою речь якобы сербские слова. А заметив это, спохватывался и начинал сердиться.

Когда Трифуна подтолкнули к Павлу и он, даже не взглянув на него, неподвижно встал рядом, Павел увидел, что и брат переменился. Он помолодел, был прекрасно одет и чисто выбрит. На лице не осталось и следа прежней к нему ненависти. Подошел он к брату спокойно. И, не говоря ни слова, встал так близко, что его сабля и рука касались бедра Павла.

Павлу Исаковичу, который представлял себе Костюрина и Киев совсем по-другому, было противно, что Шевич хватает его за рукав и тянет; кто знает почему, ему показалось, будто все вокруг происходящее очень напоминает их встречу с Гарсули. Павел принял небрежную позу и даже погладил свой ус.

А потом сердито зашептал Трифуну:

— Никуда от тебя, Трифун, не денешься! В Банате и в Токае не тронул тебя, честь нашу не хотел марать, но ты и сюда, курва, явился. Целишь в голову, мой благородный и любезный брат, и попасть не можешь!

Какое-то мгновение стояла тишина.

Потом он услышал, как Трифун вздыхает и бормочет, словно через силу:

— Отстань, не морочь голову, вещун! Напророчишь! Деток своих ради ушел я из отечества, а здесь мне незачем, ни к чему и не о ком печься. Для меня мир опустел. Оставь меня в покое, горе мое, брось лаяться!

Павел фыркнул и, кто знает, может, и продолжил бы разговор, если бы к ним не приблизился Костюрин. Он подошел не к старшему по чину Трифуну, а к левому флангу, где стоял Петр. Павел слышал, как Костюрин, видимо предупрежденный, что Исаковичи русского еще не знают, обратился к Шевичу:

— Скажите им, что мне приятно видеть таких людей, как они. Красивые люди! И все на них чисто и аккуратно!

Костюрин сам поправил на Петре перекосившуюся портупею.

Хорват за такое раздавал пощечины даже офицерам.

— Скажите ему, что мне известно, как он, сидя ночью в засаде, в снегу, захватил в плен двух офицеров и был при этом ранен. Молод, но далеко пойдет!

Русские офицеры, знавшие Костюрина, были удивлены. Генерал славился тем, что требовал от молодых очень много и вовсе не вознаграждал их за это. К молодежи он испытывал тайную ненависть, свойственную многим старикам.

Юрату генерал велел сказать, что нахватал он чины слишком быстро, и это нехорошо. Однако, когда приедет генерал Шевич и когда они уедут на Донец, капитан вправе просить повышения. Он, Костюрин, слыхал, что капитан хороший воин.

Когда Костюрин подошел к Павлу, досточтимый Исакович увидел добрые зеленые глаза красивого пожилого человека, которые с удовольствием на него смотрели. Павел был выше Костюрина на целую голову, но легкий, статный генерал, взгляд которого стал грустно-мечтательным, казался высоким, и глаза у него в самом деле были очень красивые. В эту минуту — Павел этого не знал — Костюрин вспоминал свою молодость.

— Скажите капитану, — приказал он Шевичу, — что для такого красавца в Санкт-Петербургском гусарском полку всегда найдется вакансия. Пусть подает прошение, и я переведу его.

Шевич нагло переврал его слова.

Его зависть к родичу была столь велика, что он даже побледнел.

Между тем взгляд Павла случайно скользнул с красивого лица генерала на руку — тот вытащил из рукава платок, чтобы вытереть бровь. Рука в кружевах была корявая и уродливая.

Шевич, стараясь уменьшить любезность генерала, стал путаться и заикаться при переводе, и тогда Костюрин спросил Павла, знает ли он русский? О нем пришли рапорты из посольства в Вене и из токайской миссии.

Павел понял вопрос.

Но, не зная почему, ответил надменно и раздраженно:

— Само сербски знам![31]

В семействе Исаковичей бытовала легенда, будто так именно сказал однажды Иван Текелия.

А досточтимый Исакович, точно сойдя с ума, вообразил, что не только несет в себе дух Бакича и отчима Вука, но и гордый язык, на котором Текелия и с царями говорил.

Костюрин улыбнулся и велел сказать Павлу, что под его началом нет места вдовцам. Капитану надо жениться. На какой-нибудь русской барышне. Она быстро и приятнейшим образом научит его говорить по-русски.

К Трифуну Костюрин подошел как к близкому родичу.

Когда майору вздумается, сказал он, если что будет нужно, Трифун может писать ему лично!

На этом аудиенция у Костюрина была закончена.

Все после этого должны были пойти в церковь на службу.

И хотя Костюрин, подобно многим сановникам при дворе, был атеистом, он не смел о том и заикнуться. Такие разговоры грозили смертью. Как Петр Великий являлся всеобщим отцом и главным управителем б государстве Российском, так бог выполнял ту же роль для всего мира.

Подобно императрице Елисавете Петровне, у которой в церкви обычно пели те же украинские певчие, что потом пели ей и цыганские песни, Костюрин после службы имел обыкновение развлекать своих офицеров. Все они были званы после обеда к нему на стрельбище.

В его резиденцию.

У Костюрина были дочери на выданье.

О резиденции генерала Исаковичи позже рассказывали настоящие сказки. Это, говорили, большой дворец, неподалеку от Печерской лавры над Подолом. С его террасы открывается вид на Днепр и на обширную равнину за островом Трухановым. Потрясающая картина!