Переселенцы - [18]

Но едва только воцарилась тишина, как в наружную дверь избушки кто-то сильно застучал. Филипп, старуха и мальчик переглянулись с удивлением. Два-три громкие удара снова потрясли наружную дверь избы. Одним прыжком Филипп очутился у лучины, пригнул испуганное лицо к огню и задул его.

– Отопри! – прокричал в то же время за дверью басистый, хриплый голос.

– Тсс! молчи! – шепнул Филипп.

– Может… ко мне… за делом, – проговорила Грачиха.

– Так бы громко не стучался, – возразил Филипп. Голос сильно, однако ж, изменял ему. Как все люди, имеющие основательную причину бояться преследования, он думал одно только: уж не узнали ли случайно о его возвращении? Не встретился ли он вчера на дороге в Марьинское с кем-нибудь, кого сам не заметил? Не выдал ли брат, или, вернее, братнина жена?.. Мысли эти с быстротою молнии мелькнули в голове его, и с каждым новым ударом в дверь сердце его билось ускоренным тактом, дыхание спиралось в груди и пересыхало в горле.

– Отпирай! эй! – раздался снова басистый голос, но уж теперь с другой стороны лачуги, и кулак застучал под окном.

– Пусти, матушка, Христа-а ра-а-ди! – неожиданно подхватил другой, старческий, жалобный голос.

Не успел он замолкнуть, как уж раздался третий, звонкий, дребезжащий, как у козла:

– Эй, тетенька, спишь, что ли? Вставай, глазки протирай, слышь: сваты приехали!..

При первых звуках последнего голоса Грачиха покинула своё место.

– Слепые, – проворчала она.

– С коих мест? – торопливо спросил Филипп.

– Чужие! – возразила как бы из милости Грачиха.

Она подошла к окну, отняла палку, которая придерживала старый скомканный зипун, закрывавший окно, и спросила, как водится обыкновенно, для виду: кто тут?

– Мы, мы, касатка, – разом отозвались три голоса.

– Полно вам горло-то драть: слышу. Бог подаст! – проворчала старуха.

– Осердчалая какая! Видно, спросонья, – заметил козлячий голос.

– Пусти переночевать! – подхватили другие.

– Вот нашли постоялый двор… Ну вас совсем!.. тесно и без вас…

– «Щадни»[11], что ли? – спросили за окном.

– Ступайте на деревню; мало ли дворов… там и ночуете, – сказала Грачиха.

– Были, касатка, да «лунёк»[12] много добре, лютые такие, к «рыму»[13] не подпущают, – заметил, посмеиваясь, козлячий голос. – Пусти, тетка; «сушак»[14] свой; «меркош», «не зеть ничего»[15]; «отцепи, масья»[16]; пошли бы дальше, да лошади стали, – добавил он, принимаясь турукать и посвистывать, как будто и в самом деле подле него стояли лошади.

– Не впервые у тебя ночуем; пусти! – буркнул бас, – дело есть до тебя…

– «Перебушки растерял, вершать нечем, без котюра стал!» [17] – пояснил козлячий голос.

– С вами еще кто есть? – спросила Грачиха.

– Нет, мальчик только, «котюр», – отвечали нищие.

Грачиха поправила платок на голове, несколько секунд стояла как бы в нерешимости и, наконец, сказала:

– Ну, ступайте; дайте только лучину вздуть. И, не обращая внимания на Филиппа, который упрашивал ее не пускать гостей, Грачиха вздула лучину и поплелась в сени.

VI. Три товарища

Немного погодя в избу один за другим вошли три человека. Грачиха неправильно назвала их слепыми: из трех один только оказался в самом деле слепым, а именно тот, который был веселее других, говорил и смеялся козлиным голосом.

Странное противоречие представляли ухмыляющиеся, можно сказать, прыгающие от веселости черты его с беловатыми, неподвижно-мертвыми зрачками. Но таким полным довольством, сияло толстое, красное лицо его, так забавно вздергивался маленький, как пуговица, нос, так насмешливо передвигались губы, едва закрытые редкими волосами, что невольно исчезало неприятное впечатление, производимое зрачками. В самой фигуре его, неуклюжей, коротенькой, напоминавшей медвежонка, даже в его приемах было что-то скоморошное, комическое. Он возбуждал смех, несмотря на его лета и на бесчисленные прорехи и заплаты, которые покрывали его с головы до ног, так что с которой бы стороны ни смотреть, всюду представлялся какой-то пегий человек.

Другой его товарищ казался постарше: это был человек около пятидесяти пяти лет, исполинского роста, атлетического сложения, с черным лицом, как у цыгана, мрачно-нахмуренным и грубым; совершенно открытое темя, исполосанное глубокими морщинами и покрытое загаром, несмотря на только что начинавшуюся весну и длинный промежуток зимы, делалось еще смуглее в соседстве с серовато-желтыми клочками волос, которые закрывали ему уши; его короткие мускулистые руки, пальцы с пучками волос между суставами и могучая шея показывали страшную силу; не только не чувствовал он тяжести полновесной сумы, висевшей у него за спиною, но ничего, казалось, не значило бы ему взвалить на плечи любой мельничный вал. Говорил он отрывисто, и голос его звучал как из бочки.

Третий товарищ был тщедушный, низенький старичок, согбенный годами; ему безошибочно можно было дать восемьдесят лет; на сморщенном лице его все черты как будто прищуривались; оно сохраняло самое жалкое, униженное, полазчивое выражение.

Глаза его видели еще ясно; но, вероятно повинуясь жалкой роли своей, старик закрыл их, как только вошел в избу и увидел при свете лучины постороннего человека.