Пересечения - [24]

Рогачев глянул на счетчик, механически вытащил три трояка и протянул водителю:

— Спасибо, Людмила Федоровна.

Он ничего не выгадывал, он не жадничал и не крохоборничал, он не посчитал нужным подумать о водителе, как о человеке, который не просто исполнял свои обязанности, а, как многие на жизненном пути его и сына люди, принял участие в их судьбе, отдал им часть своей души, своего тепла, своей доброты. Единственное, чем можно было отблагодарить эту женщину, потерявшую с невыгодными клиентами полвечера, это переплатить ей, дать возможность заработать.

Но Рогачев просто не подумал об этом. Если бы водитель как-то намекнула ему, он бы, конечно, заплатил, но она не сказала ничего. А он думал только о той ситуации, в которую попал.

Он потерпел поражение в поисках законного ночлега и вынужден был пользоваться теперь привилегией родственника. Он знал, что им не откажут здесь, что Светлану будут рады видеть. Что ради Светланы примут, конечно, и его, ее мужа, хотя еще с первой встречи дали понять, что не такого мужа достойна их племянница. Ладно. Придется потерпеть один вечер. И наглотаться водки в угоду хозяину. И в итоге задушевная просьба втихую, на кухне: «Вова, одолжи мне сотню, я тут подыскал…» В прошлый раз он дал пятьдесят рублей, возвращать которые, конечно же, никто не собирался. Плата за ночлег… Лучше бы уж администратору гостиницы.

Такси, взревев особенно сильно, рвануло с места и умчалось в даль Ленинградского проспекта, растворяясь в потоке машин.

— Сколько ты ей заплатил? — спросила у мужа Светлана.

— Девять рублей, — ответил он спокойно.

— Что? — Светлана была вне себя. — Ты не заплатил ей ни рубля больно, чем насчитал счетчик? Она возила тебя по всему городу, терпела присутствие, слушала твои речи… Как ты мог?!

— Ну что ты делаешь из этого событие? Нужно было сказать. Что мне, жалко?

Светлана даже закашлялась от негодования.

— Если не жалко, что же ты не дал больше? У тебя что, последние деньги были?

— Нет, конечно.

— Ох, Вовка, ну как ты мог!

— Ну-ну. Хорошо, что я не растратил эти двадцать пять рублей…

Он вытащил паспорт, развернул его, и в свете неоновых фонарей увидел только отпускное удостоверение. Денег не было. Он сунул руку в карман, в другой. Двадцать пять рублей исчезли. Скорее всего они остались у одного из администраторов гостиниц, где побывали они сегодня.

Так тебе и надо, сказал себе Рогачев. Чтобы не был дураком. Лучше бы отдал этот четвертак таксистке. Лучше бы просто потерял их на улице.

— Папа, возьми меня на ручки, — попросил Димка.

Они поднялись по лестнице на четвертый этаж, подошли к двери, и Светлана коротко позвонила. За дверью послышались шаги.

Все было, как и предполагалось. Зато ночлег им организован. Рогачев терпел все мужественно, и Светлана, засыпая, промурлыкала: «Ты хорошо себя вел».

На следующий день, оказавшийся мизерно коротким, не способным вместить ничего из задуманного, кроме самого неотложного, Рогачевы через «Скорую помощь» разыскали Степана Ивановича и пробились к нему сквозь могучие заслоны и кордоны.

И когда красавец Ил-18 рейса «Москва — Магадан» поднялся вечером над взлетной полосой Домодедова и на вираже пассажирам стала видна земля внизу и еще чуть светлая полоска неба на западе, Рогачевы, наклоняясь в сторону черных иллюминаторов, старательно вглядывались в уходящие огоньки московских проспектов, словно можно было увидеть окно, у которого лежит Степан Иванович и виновато шепчет: «Видите, ребята, прихватило немножко. Я бы и дома полежал, если бы знал, что вы зайдете». Они вглядывались в панораму уходящего от них на очередные три года материка, доступного теперь только в письмах да телефонных переговорах, глядели в плывущие огоньки, будто можно было в этой гигантской мозаике что-то различить: у каждого огонька было свое, за каждым из них скрывалась чья-то жизнь, чья-то судьба.

А огни все мерцали, уменьшаясь и сливаясь в единую светлую туманность, в тающую галактику, близкую и уже далекую, далекую…

Сломанная кисть

Маэстро знал, что главное свое произведение он еще не создал, хотя молодость миновала и приходили мучительные сомнения, успеет ли он вообще оставить память о себе. Он знал: за многие годы работы из-под его рук не вышло произведения, достойного стать в ряд с работами его именитых учителей, а коль ты художник и не сумел подняться выше своих предшественников, — нет бессмертия твоему имени.

Последняя законченная работа — надгробие в Сан-Лоренцо — не удовлетворяла его. Сначала он предался работе с упоением, и ему нравились даже решетки со строгим узором, да и весь ансамбль, суровый и величественный, как и подобало гробнице грозного Медичи, но равнодушие наступило раньше, чем были окончены последние отливки. Не то, сказал он себе, совсем не то опять!

Маэстро мечтал о совершенстве линий, о легкости и невесомости, присущей лучшим работам древних, секреты мастерства которых давно утеряны.

Главное — успеть, торопиться. Он глядел на безрассудную молодежь и с досадой вспоминал свои юные годы. Сколько растрачено впустую! Да-да, он знает, что брюзжат старики, что осуждают свое прошлое неудачники. Но ему известно и то, что довольны собой в основном бездарные лентяи.