Пересадка - [69]

Так я добрался до Фруктового рынка. Вечерело, и рынок был уже закрыт, в палатках закрыты ставни, прилавки убраны, так что посредине, на мостовой, оказалось довольно много свободного места. Я немного постоял на площади, под стеной Пробирной Палаты, размялся с помощью своих упражнений — я впервые смог как следует сделать настоящую вертикальную растяжку, и ощущение оказалось великолепным. Потом я стал немножко разбегаться, чувствуя, как ноги мои на бегу чуточку сами собой отрываются от земли. Искушение оказалось слишком сильным, я ничего не мог с собой поделать: я стал бегать по площади, поднимать крылья, бить ими, вздымать их на бегу, и вдруг — взлетел! Но тут прямо передо мной вдруг вырос серый каменный фасад здания Палаты Мер и Весов, и мне пришлось руками оттолкнуться от его стены. Я упал на тротуар, но тут же вскочил, обернулся и увидел, что теперь передо мной огромное пространство для разбега. Я разбежался — прямиком через всю рыночную площадь до Пробирной Палаты — и взлетел.

Некоторое время я кружил над площадью на небольшой высоте, учась поворачивать и пользоваться в полете маховыми перьями. Это происходит как бы самой собой, сам воздух тебе подсказывает, что нужно сделать… но люди внизу смотрели вверх и приседали от страха, когда я закладывал слишком крутой вираж или терял скорость… А мне было все равно! Я летал больше часа; стемнело, люди разошлись по домам, и тогда я полетел прямо над крышами, но вскоре понял, что крылья мои еще недостаточно окрепли и лучше мне поскорее спуститься на землю. Это оказалось тяжело. Да-да, приземляться было непросто, потому что я не знал, как это делается. Я рухнул на землю, как мешок с камнями — бумм! Чуть не вывихнул себе лодыжку, а ободранные торможением подошвы ног горели огнем. Если бы кто-нибудь увидел мое приземление, он бы наверняка посмеялся всласть. Но я бы ничуть не расстроился. Меня куда больше огорчало то, что я вновь оказался на земле. И опять стал ужасно тяжелым и неуклюжим. Я ненавидел это состояние! Хромая и с трудом волоча за собой тяжеленные крылья, которые на земле были совсем ни к чему, я потащился домой, чувствуя себя страшно слабым и уродливым.

Домой я шел довольно долго, и мама вошла в квартиру буквально через несколько минут после меня. Она посмотрела на меня и сказала: «Ты выходил». И я тут же признался: «Да, мама, я летал». И она заплакала.

Мне было жаль ее, но что я мог сказать ей в утешение?

Она не спросила даже, собираюсь ли я продолжать летать. Она уже все и так знала. Я, например, совершенно не понимаю людей, которые имеют крылья и не пользуются ими. Наверное, их больше интересует карьера, или они в кого-нибудь были влюблены еще до того, как… Но, по моему… нет, я не знаю. Я просто не могу этого понять. ХОТЕТЬ оставаться внизу? ПРЕДПОЧЕСТЬ не летать, когда можешь это делать? Люди, лишенные крыльев, летать не могут, и это не их вина, они родились земными. Но если у тебя есть крылья…

Можно, конечно, бояться, что в полете крылья откажут. Такого не произойдет, если не летать. Как может что-то отказать, если оно не работает?

Я думаю, для некоторых самое главное — собственная безопасность. У них есть семья, какие-то обязательства, работа, что-то там еще. Не знаю. Вам лучше поговорить с кем-нибудь из этих, не летающих. А я — флаер.

Я спросила Ардиадиа, как он зарабатывает себе на жизнь. Подобно многим флаерам, он неполный рабочий день трудится на почте. Главным образом, разносит правительственную корреспонденцию и срочные депеши на большие расстояния, даже в иные государства. Очевидно, его считают одаренным и надежным работником. Он сказал мне, что при отправке особенно важных депеш посылают сразу двух флаеров — на тот случай, если у одного вдруг откажут крылья.

Ему было тридцать два года. Я спросила, женат ли он, и он сказал, что флаеры никогда не женятся; они считают брак, как он выразился, «делом недостойным». «Так, любовные интрижки «на крыле», — усмехнулся он. А что, спросила я, интрижки тоже с флаерами, и он ответил: «Конечно!» Видимо, его неприятно поразила сама мысль о том, чтобы заниматься любовью с кем-то бескрылым. Держался он хорошо, разговаривал очень вежливо и любезно, однако не мог скрыть того, что чувствует себя иным, чуждым окружающим его бескрылым людям, а порой и просто подчеркивал, что не имеет с такими людьми ничего общего. Да и как он мог заставить себя не смотреть на нас сверху вниз?

Я слегка нажала на него, желая узнать побольше о его чувстве превосходства над другими, и он попытался объяснить: «Когда я сказал, что чувствовал, будто я — это мои крылья, то так оно и было на самом деле. Понимаете, способность летать делает все остальные вещи неинтересными. То, что делают люди на земле, кажется таким тривиальным. А полет совершенен. Он самодостаточен. Не знаю, можете ли вы это понять… Все твое тело, все твое «я» — там, в вышине, в бескрайнем небесном просторе. И в ясный солнечный день, когда ты отчетливо видишь все, что лежит далеко внизу, и в бурю, в сильном потоке ветра, где-нибудь далеко над морем. Вот где я люблю летать больше всего — над морем, в штормовую погоду! Когда рыбачьи суденышки спешат к берегу, и все вокруг принадлежит тебе — и небо, полное дождя, и молнии, и тучи, несущиеся у тебя под крылом. Однажды, взлетев с мыса Эммер, я танцевал с водяными смерчами… Полет захватывает тебя, и ты отдаешься ему всецело. А потому, уж если ты спустился на землю, то спустился туда целиком. Ну, а в полете над морем, даже если ты спустишься вниз, то кто об этом узнает, кому до этого есть дело? Я не хочу быть похороненным на земле. В земле». Мысль об этом заставила его слегка вздрогнуть. Во всяком случае, я успела заметить, как задрожали длинные черно-бронзовые маховые перья у него на крыльях.