Переплётчик - [102]

В течение некоторого времени Шарль шарил взглядом по своим книжным полкам, но ничего более или менее подходящего не находил. Для главной книги не годились ни рыцарские романы, ни философские трактаты, ни сборники стихов, ни религиозные книги. Переплётчик осознавал, что не сможет найти нужную книгу среди уже написанных, — но упорно продолжал искать, чтобы хоть как-то отвлечься от страшных и печальных мыслей.

Ничего не помогало. Часы тикали, время шло, а голова была пуста — если говорить об идеях или вдохновении. Мыслей у Шарля хватало, но они в первую очередь были воспоминаниями об Анне-Франсуазе и об отце. Не о Дорнье, а о старике Жане де Грези, который стал Шарлю настоящим отцом. Пожалуй, единственным из родных людей, который ни разу не появился в Шарлевых размышлениях, был его сын. Шарль не хотел видеть ребёнка, не хотел даже знать, как того назвали. Да как угодно — не всё ли равно?

Впрочем, одна смутная идея у Шарля имелась — он готов был ей воспользоваться в случае, если ничего лучшего в голову не придёт. В один из дней он встал, подошёл к шкафам с книгами и добрался по приставной лестнице до предпоследней полки, откуда извлёк книгу в недорогом переплёте, сделанном примерно полвека назад. Это была рукопись Кирхера[106], странный манускрипт на неизвестном языке, по слухам написанный в начале XVI века Якобом Хорчицки[107], личным врачом римского короля Рудольфа II[108]. Хорчицки, будучи выдающимся травником и не менее знаменитым криптографом, создал манускрипт, который никто не мог прочесть; цели врача оставались загадкой. Де Грези приобрёл книгу после смерти Кирхера, который хранил её у себя вплоть до 1680 года. Переплётчик просто любил редкие книги; он не задумывался над расшифровкой текста, но хотел когда-либо переплести сборник загадочных письмен в человеческую кожу. Похоже, время наступало. Главная книга должна быть загадкой, так полагал Шарль, хотя твёрдой уверенности у него не было.

Необычайная пустота, наполнившая его жизнь, в определённой мере мешала рутинной работе. Шарль не видел смысла в тщательном выделывании переплётов для рядовых заказчиков и отказался от ряда серьёзных клиентов. Денег у него хватало. Чтобы как-то скоротать время, Шарль навёл в мастерской идеальный порядок — причём и в верхней её части, где работал над переплётами, и в подвале, где обрабатывал кожу.

Так минуло две недели — в пустоте. Жизнь казалась Шарлю какой-то шуткой, сыгранной с ним всемогущими богами. Для того чтобы жить дальше, требовался толчок, рывок, резкое изменение, понимание чего-то нового, недоступного ранее. Де Грези надеялся, что встреча с отцом — новым отцом, Дорнье — поможет. И он ждал.

Дорнье в то же время страшно переживал. Сначала казалось, что жизнь идёт своим чередом, но уже на второй день он начал безумно скучать по Шарлю, которого теперь воспринимал не иначе как сына. Он понимал, что запоздалая отцовская любовь совершенно не нужна взрослому, сложившемуся человеку, мастеру высочайшего класса, — но ничего не мог с собой поделать. Управляющему огромных трудов стоило не явиться к переплётчику на следующий же день, или на третий, или на четвёртый. Он сдерживал себя.

Когда наступил условленный пятнадцатый день, Дорнье сорвался. Он кругами ходил по своим покоям, не мог найти себе место, потом приказал: заложить экипаж — и отправился в город. И он точно знал, ради чего едет. Сделает ли Шарль книгу, не сделает — это для Дорнье уже не играло почти никакой роли. Значительно важнее было, примет ли его Шарль не как доброжелателя, не как друга, а как отца. Нет, не примет, говорил себе Дорнье, но в глубине его сердца теплилась надежда. По дороге в Париж он тщательно продумал разговор с переплётчиком. Он хотел начать с сухого диалога, обсудить исключительно рабочие вопросы, выяснить планы де Грези относительно книги — а там ненавязчиво перевести разговор на дела личные. И будь что будет.

Карета остановилась на улице Утраты около полудня. Дорнье вылез сам, не дожидаясь, пока кучер откроет дверь, и остановился у входа. Он махнул кучеру, мол, не обращай внимания, опёрся о стену рукой и уткнулся в предплечье лбом. Нужно было собраться с силами, с духом, решиться. Он вспомнил, как приехал сюда впервые — семнадцать лет назад, и был тогда холоден, строг и жесток. Но тогда он слишком многого не знал. Боже, подумал Дорнье, сколько лет он был рядом со мной, сколько лет я ничего не знал о собственном сыне. Потом он закрыл глаза — и постучал. Дверь открылась через несколько секунд.

Они стояли друг напротив друга, заказчик и клиент, отец и сын, два человека, связанные несколькими кровями. Между ними была их собственная кровь — и кровь Анны-Франсуазы, точнее, её обработанная, гладкая, аккуратная кожа, лежащая в мастерской Шарля и ожидающая своего часа.

«Добрый день», — сказал Шарль. «Добрый день», — отозвался Дорнье, и голос его сорвался. «Пойдёмте наверх, нам, видимо, есть о чём поговорить». — «Да». Они поднялись, и Дорнье сел на стул, потому что его немножко шатало, точно он был пьян. Перед ним лежала открытая рукописная книга, но он не мог прочесть в ней ни слова, лишь смотрел на рисованное изображение странного растения и думал о том, что сказать Шарлю. «Это кодекс Кирхера», — сказал переплётчик. «Что?» — «Эта книга». — «А-а». — «Она написана на неизвестном языке». — «В смысле вы его не знаете?» — «Никто его не знает; автор его придумал». — «Зачем вы мне это говорите?» — «Я пытаюсь предупредить ваш вопрос относительно того, какую книгу я хочу переплести в кожу Анны-Франсуазы». — «Эту?» — «Да». — «Почему?» — «Потому что ни вы, ни герцог, ни кто-то иной никогда не сможет её прочесть».