Переплет - [49]
Серый поток. Его скорость чуть не сбила меня с ног. Потом постепенно он замедлился. Я стал смотреть чужими глазами и видеть мир не таким, каким привык, а искаженным чужим зрением, инаковостью восприятия. Все было таким же, но совершенно иным, настолько иным, что я бы закричал, если бы существовал, если бы от меня осталось хоть что-то, что могло бы бояться.
Постепенно картина выровнялась, и я увидел детали, которых никогда бы не заметил, будь я собой; то же, на что я обычно обращал внимание, казалось размытым. Узнал ли я… впрочем, я слишком прочно сросся с Нелл, чтобы понимать, что чувствовал в тот момент; я знал лишь, что она смотрит на парадную дверь с витражным стеклом в центре, изображавшим горящую лампу, обвитую зеленой лентой. Она была довольна, взволнована, предвкушение теплилось внутри угольком. Она дернула за колокольчик, и это было странно, будто я надел чужую перчатку.
И снова мир завертелся. Раздался голос, оборвавшийся, как крик, подхваченный ветром: «…не в эту дверь! Вход для слуг за домом!» — и растворившийся, проглоченный накатившей серой волной. Последовали другие вспышки, яркие, как лихорадочные сны; в них мелькали тени – черные, неразличимые. Крошечная спаленка в мансарде, серые стены и отваливающаяся штукатурка на побеленном потолке. Холод. Ночи, когда от усталости она валилась на кровать и мгновенно забывалась сном. Старик-хозяин – присмотреться, не такой уж и старый, – который относился к ней по-доброму. Черно-белое лицо, едва замечавшее ее присутствие. Пышногрудая женщина в переднике, отвесившая ей пощечину и той же рукой угостившая ее куском кекса с цукатами. Волны мыльной воды на плиточном полу, сырость, въедающаяся в колени, как плесень. Старик стискивает ей плечо. И снова спальня. Дверь, запертая снаружи. Глядя на отслаивающуюся грязную краску, она просовывает палец в замок, пытается вскрыть его ногтем. Не получается. Зима, работа без продыху, плечо, вывихнутое под тяжестью ведра для угля; старик усаживает ее: «У тебя лицо запачкалось, милая… возьми мой платок…» И снова спальня, иней на почерневшем от копоти стекле, старик: «Да что ты боишься, я принес тебе…» Угля. Он принес угля. Она лежит без сна, ей плохо от холода и почти хочется, чтобы он пришел снова, но в то же время она молит небеса, чтобы не приходил. Дверная ручка поворачивается; она сжимает кулаки; старик: «Замерзла?»
Серость смыкается над головой, душит ее, не дает вздохнуть. Потом холодное утро. Ее лихорадит. «Да что с тобой такое? Шевелись, девица!» Ее дважды тошнит. Сушить одежду некогда. Холодное прикосновение сырого полотна. Только вытрешь пол, и он уже грязный. Пыль на каминной полке растет, как плесень. Кажется, она сходит с ума. Спальня. Старик. Вонь из ночного горшка.
Думай только о том, что съела и что вышло с другого конца, – думай только об этом. Нет…
Пауки таятся в углах черными узелками. Невидимые насекомые ползут по рукам. Грязь под ногтями, нужно от нее избавиться. Солнце обжигает шею – должно быть, весна пришла незаметно. Но все по-прежнему серым-серо. В горло лезет удушливый запах сирени.
Летний домик. Отсыревшие подушки. Трясущиеся руки, расстегивающие пуговицы. Снова спальня, душная, знойная; ее лицо закапано мужским потом. Спальня, кабинет, мертвая летняя тишина, мокрые шлепки чужой плоти о ее плоть. Спальня. Осень. Дальше все как в тумане. Серые стены ее спальни, тени в углах. Зима.
И старик. Старик. Старик.
Я вынырнул, глотая воздух. Легкие обожгло кислотой. Кабинет плясал перед глазами, плыл и двоился, словно я хлебнул лишку. Но я был здесь, я вернулся, а кошмар оказался…
Реальным. Он все еще был реальным. Но теперь я очутился за его пределами.
Она сидела напротив. Ее глаза были закрыты. Я тоже закрыл глаза, чтобы не видеть ее, но во мраке под веками видел ее воспоминания – уже меркнущие, далекие, теперь кажущиеся чужими, но по-прежнему близкие настолько, что я поежился. Хозяин. Дарне-старший. В своих воспоминаниях она отказывалась называть его по имени, предпочитала именовать его «стариком», точно это было ее единственной властью над ним. Но это был он. Благосклонный блеск в глазах, кажущаяся доброта, искренняя, безыскусная улыбка… По коже поползли мурашки. Он понравился мне. Нравился он и ей. До того как…
Я попытался сделать вдох и закашлялся. Возвращение в мир и в мое тело прошло болезненно. Но это была хорошая боль, она означала, что я здесь, я существую, и мы с ней больше не одно целое.
– Сэр?
– Да? – Я поднял голову и заморгал, пока картина перед глазами не прояснилась.
Она приподнялась на стуле, словно вдруг очнулась, не понимая, где находится.
– Вы что-то хотели? Простите, я, наверное, задремала… Здесь так тепло.
– Что? Нет. Ты не задремала. Я…
– Вам нехорошо, сэр? Хотите, я позову кого-нибудь?
– Нет. Нет. Благодарю. Мне просто нужно… время. – Я охрип, словно заговорил впервые после нескольких дней молчания. – Нелл…
– Да, сэр?
Я опустил голову. Мое отражение в полированном столе черного дерева сияло, как бледная луна на темном небе. В глубине клубились тени, но стоило мне посмотреть на них, как они рассеялись. Я резко встал, внезапно испугавшись, что меня снова засосет тьма. Нелл теребила подол фартука, глядя на меня как на смертельно больного.
