Переплет - [37]
– Но…
– Жаль, что у тебя нет опыта, но ты уж постарайся. Само собой разумеется, от результата зависит твое будущее – не забывай об этом.
– Но…
– Шел бы ты собираться, сынок. Если Толлер доставит письма сегодня, завтра мы уедем. Ты станешь жить под моей крышей, а когда сможешь вернуться сюда, даже не знаю. – Я открыл рот, чтобы возразить, и он быстро обернулся. Сначала он просто смотрел на меня – почему этот взгляд казался мне таким знакомым? – и от его взгляда у меня свело живот. Потом он взял чашку Середит, поднял ее, точно собираясь произнести тост, и уронил. Чашка разбилась. Я взглянул на сине-белые осколки.
– А еще, – спокойно добавил он, – не смей со мной спорить.
Вещей у меня было немного. Одежда, привезенная из дома, полезные мелочи – коробка иголок и нитка, складной нож, бритва, расческа и почти пустой кошелек. Разложив свой скарб на кровати, я поразился его скудности: даже когда я добавил к нему вещи, подаренные Середит, оказалось, что похвастаться нечем. Костяные палочки для биговки, стертые по краям и отполированные за годы использования; увеличительное стекло, ножницы, нож для выделки кожи и сапожный нож. Я вдруг вспомнил о найденном в мастерском серебряном кольце и подумал, не отнести ли его ювелиру на продажу: теперь, когда Середит умерла, никто не станет разбираться, кто забыл его в мастерской и почему. Кем бы ни был обладатель кольца, он больше сюда не вернется. Но я решил, что это все равно приравнивается к воровству.
Я сложил вещи в мешок и бросил его в гостиной: мою комнату по-прежнему занимал де Хэвиленд. Потом встал у окна и долго смотрел, как меняется свет в ясном небе. Приехал Толлер; я отдал ему письма и попытался не думать о том, как повезло де Хэвиленду, что Середит скончалась именно сегодняшней ночью: случись это днем позже, ему пришлось бы ждать целую неделю, прежде чем он смог бы послать за гробовщиком. Теперь мне оставалось только ждать. Это напоминало бдение, только вот Середит лежала одна за закрытой дверью. Не раз мне в голову приходила мысль зажечь свечи и посидеть рядом с ней, но стоило представить леденящий холод в ее комнате и слепой взгляд накрытых монетами глаз, по спине бежали мурашки.
После того как я собрал вещи, де Хэвиленд удалился в мою комнату и запер дверь. Может, он спал, может, и нет, но за дверью было тихо. Когда село солнце, я поднялся наверх и постучал: я был бы рад услышать даже звук его голоса – все лучше, чем этот молчаливый сумрак. Но он не ответил. В обеих спальнях царила тишина, будто он тоже умер.
Я задрожал и нервно рассмеялся. Кажется, мне начинало чудиться всякое; лучше пойти вниз и согреться. Я не проголодался, но меня мучила жажда тепла; я сделал себе чаю и выпил чашку залпом. А потом какая-то бессознательная сила повлекла меня в мастерскую.
В меркнущем свете из окон едва виднелись очертания прессов и беспорядок на верстаке. Верстак запылился и смотрел на меня с немым укором. В воздухе висел запах сырости: именно из-за него Середит велела всегда поддерживать огонь в печи. Я поднес лампу к цветным изразцам, но стеклянный колпак так запачкался сажей, что я с трудом различал цвета: красно-коричневый, нефритовый, земляной.
Фартук Середит валялся на полу под крючком, где обычно висел, хотя она почти никогда его не снимала. Я поднял его. На ощупь кожа казалась холодной и твердой. Долго ли он пролежал забытым на полу? Она носила его так долго, что лиф приобрел форму ее тела, а кожа хранила ее запах и запахи клея, точильного камня и мыла.
Лишь тогда до меня окончательно дошло, что Середит умерла.
Я понял, что любил ее, лишь когда уткнулся носом в фартук. Сперва я пытался плакать тихо, чтобы де Хэвиленд не услышал, но через некоторое время мне стало все равно. Я скрючился в углу мастерской, как ребенок, и зарылся носом в старую запачканную кожу, закрывшись фартуком от всего мира и темноты. Мертвое тело, лежащее наверху, – Середит больше не было, но она была здесь, в моих руках. Мне казалось, я слышу, как она вздыхает удивленно и сочувственно и произносит: «Ну полно, сынок, иначе снова заболеешь. Полно, сынок, не плачь…»
В конце концов я успокоился, перестал плакать и начал зевать. Сложив фартук наподобие подушки, сунул его между головой и плечом. Слезы медленно катились за воротник, промачивая грудь. Я заморгал, отгоняя их, веки мои отяжелели. Я застыл на краю темноты, а потом сон закрутил меня в мягком водовороте обрывочных воспоминаний, и я не мог противостоять ему.
Снова меня окружил странный лунный свет, ложившийся густо мерцающей пылью; с каждым шагом он шелестел, как шелк. Я знал, что это тот же сон, что и в прошлый раз, и стоило мне осознать это, как фрагменты сна закружились, грозясь сложиться в другую картинку. Краем глаза я видел угол переплетной, очертания книжных прессов и резака, а затем в лунном тумане вновь оказался на лестнице, и единственное, что занимало мои мысли, – поиски чего-то, что в прошлый раз от меня ускользнуло. Только теперь я точно знал, что мне нужно попасть в комнату в глубине мастерской; там, за дверью, меня ждал Люциан Дарне. Он сидел ко мне спиной за столом, но собирался обернуться и посмотреть на меня.
