Переписка Виктора Сосноры с Лилей Брик - [25]

Марина вроде потише (даже не звонил, но осведомлялся), и, кажется, дело к концу близится.

В Комарово же взял камеру потому, что жить — негде, снимать комнату не на что, а до обмена — далеко-далече.

Даже как-то лучше, честное слово, когда такая полная безнадежность. Не в смысле отчаянности, а в смысле — нет надежды ни на женщин, ни на публикации, ни на друзей здесь — нет. Впрочем, мы от друзей почему-то всегда требуем бог весть что и страшно обижаемся, когда они не исполняют какую-нибудь самую малую нашу прихотливость. А — сам?

А сам — тоже самородочек еще тот. В конце концов, человеческие права и обязанности — одни: и у гения (не о себе, не Вознесенский) и у ткача, что ли. А мы присваиваем себе сверхъестественные права на властвование и — никаких обязанностей. Несправедливо.

Пишу, пишу, пишу. Обнаружил незаконченный роман и после стихов буду делать из него небольшую, но концентрированную повесть. Романы-то у меня все равно не получаются — ни в жизни, ни на бумаге.

Очень прошу вас посмотреть № 8 журнала «Литературное обозрение». Статья обо мне хамовитая, но — точная по сути.[214] Все шагают в ногу, один я, ко всеобщему изумленью, не попадаю в «обоймы». Даже комплимент.

Как бы попросить Слуцкого, что ли, чтобы мне добыли переводы. Должны же они все-таки понять, что при «неизбывной» их любви ко мне, мне нужно иметь какой-то кусок хлеба. Живу только в долг, а — чем отдавать? Может быть, насчет переводов Рита Яковлевна Райт[215] может помочь? Или — еще кто? Посоветуйте просто. Ведь у них есть и переводы прозы с подстрочника (так делают с народами СССР), а с польского я могу переводить с подлинника, так же и с украинского.

Если бы было какое-то договорное дело — я бы приехал в Москву, а так — как приехать, неизвестность, да и без денег.

В общем, сейчас «печаль моя светла».[216] В Комарово — туман и — только трудиться.

Вот и «отчеты» почти за полугодье, не хорошие, не плохие, как и следовало ожидать.

БУДЬТЕ ЗДОРОВЫ! Обнимаю Вас! Василия Абгаровича!

ВАШ — В. Соснора

П.С. Мой адрес пока: Ленинград, Комарово, Дом творчества писателей, но основной все равно — матери.

* * *

Я вышел в ночь (лунатик без балкона!).

Я вышел — только о тебе (прости!).

Мне незачем тебя будить и беспокоить.

Спит мир. Спишь ты. Спят голуби и псы.

Лишь чей-то телевизор тенора

высвечивает. Золото снежится.

Я не спешу. Молений-телеграмм

не ждать. Спи, милая. Да спится.

Который час? Легла ли, не легла.

Одна ли, с кем-то, — у меня — такое!

Уже устал. Ты, ладно, — не лгала.

И незачем тебя будить и беспокоить.

Ты посмотри (тебе не посмотреть!)

какая в мире муть и, скажем, слякоть.

И кислый дождь идет с косой, как смерть.

Не плачу. Так. Как в камере. Как с кляпом.

Ночь обуяла небо. Чудный час!

Не наш. Расстались мы, теперь — растаем.

Я вышел — о тебе. Но что до нас

векам, истории и мирозданью?

В такие вот часы ни слова не сказать.

А скажешь — и зарукоплещут ложи.

А сердце просит капельку свинца.

Но ведь нельзя. А то есть — невозможно.

Не подадут и этот миллиграмм.

Где серебро моей последней пули?

О, Господи, наверно, ты легла,

а я опять — паяц тебя и публик.

Мои секунды сердца (вы о чем?).

Что вам мои элегии и стансы?

Бродяги бред пред вечностью отчет?! —

опавшим лепестком под каблуками танца!

Нет сил у слов. Нудит один набат

не Бога — жарят жизнь тельцы без крови!

Я вышел вон. Прости. Я виноват.

И незачем тебя будить и беспокоить

было…[217]

П. С. Все-таки адресат всей моей книги не недостоин вообще моих стихов, а — невоспитан и недальновиден. Жестокость может быть разного рода, но поэт — не «Бог неприкаянный», по Пастернаку[218], а — та же кровь, сердце и мясо, что и у ткача, опять-таки. Можно не любить, игнорировать, отказывать, но не вилять, как дворняжка, перебегая от одного кусочка колбасной кожуры к другой куриной косточке. Сие именуется по-французски — содержанка. Клянусь, при всей своей мнительности, мистикообразности, даже истерии, после всей этой истории — хохочу над самим собой самым здоровым и добросовестным хохотом, — как Санчо Панса или Гаргантюа: влюблен был чуть ли не в Сергея Смирнова![219] Остается петь песенку о яблоньках и яблочках, которые все падают и падают и все недалеко.

Но мы будем добры и продолжаем путешествия Вечного жида и Дон Жуана. А всерьез: если я допустил в самом стихотворенье что-либо недопустимое по отношению к подлиннику — уничтожу, как уничтожил в прошлый раз ответ на «Огонек».[220]

ВАШ — В. Соснора

73

29.11. 73

Дорогая Лиля Юрьевна!

Звонила Луэлла Александровна[221] и сказала, что Слуцкий выслал на адрес матери переводы. СПАСИБО — ВАМ! Потому что нищ, как не бывало. В Комарово уже мозги стали покрываться легким ледяным налетом — и холодно, и нет горячей воды (ездил на Финляндский вокзал в баню! ДОМ ТВОРЧЕСТВА!), кормили, как кур с помойки. Ну ничего. И там кое-что наработал.

Установил странную и хорошую, в общем-то, вещь: без Марины я спокоен и тружусь в три раза больше и лучше. Все-таки «жизнь на вулкане», байронизм и дьяволиада — не для меня. Я — пес не буйный, но кабинетный. И хорошо к рукам прибирающийся, если эти руки не бьют.

Сейчас снял комнатку у друга (у бабушки друга, она (комната) проходная, но бесплатная, а бабушка ходит бодро к своему кавалеру играть в преферанс и пылко обсуждает со мной своего внука и свое будущее). Не знаю, как дальше, но пока работать можно, что и делаю. И временами одному быть — ничем не заменимое блаженство. Как бы это не кончилось монастырской кельей (если, конечно, там будет жареная телятина, телефон и какая-нибудь грешница) — простите за фривольность.