Переписка - [25]

А помнишь, как я тебе мышей подкладывал в ящик для писем? А помнишь, как мы с тобой в первый раз весной ехали в Коктебель? И Максины рассказы о месменахеках? Господи, как все это давно было, словно на «тем свету», как говорят мужики.

Живется мне, должен тебе сказать, не слишком весело.

В эти два года были всякие в моей жизни события, о которых писать не буду, а рассчитываю рассказать лично.

Так бы хотелось быть свободным, а для этого прежде всего нужны деньги.

Мой Мур все время рвется в Россию, не любит французов, говорит запросто о пятилетке (у него богатая советская детская библиотека, присланная Асей), о Днепрострое и пр. Ко мне привязан предельно. Способностей и ума невероятного.

29 — VI — <19>31

Дорогая моя, прости, что так долго не писал. Получил «Кино» и открытки. Спасибо. Очень ты меня встревожила, что все лежишь. Что же это такое? Несмотря на мои просьбы ты не пишешь подробно о своей болезни.

У меня к тебе спешное и серьезное дело. Я подал прошение о сов<етском> гражданстве. Мне необходима поддержка моего ходатайства в ЦИКе. Немедля сделай все, чтобы найти Закса и попроси его от моего имени помочь мне. Передай ему, что обращаюсь к нему с этой просьбой с легким сердцем, как к своему человеку и единомышленнику. Что в течение пяти последних лет я открыто и печатно высказывал свои взгляды и это дает мне право так же открыто просить о гражданстве. Что в моей честности и совершенной искренности он может не сомневаться.

Мое прошение пошло из Парижа 24 июня. Следовательно нужно оч<ень> торопиться.

Не думай, что я поеду не подготовив себе верной работы. Но для подготовки тоже необходимо гражд<ан>ство.

Исполни, Лиленька, мою просьбу не откладывая. Это приблизит нашу встречу.

Одновременно написал Горькому и Пастерн<аку>.

Будь здорова, Лиленька. Обнимаю и надеюсь скоро смочь тебе написать до свидания.

Твой С.

18 — IХ — <19>31

Дорогая моя Лиленька,

Отчего же, отчего повышается у тебя температура? Что это за болезнь? Сколько раз просил я тебя написать мне подробнее. Каждый раз ты ограничиваешься лишь общими фразами.

Ты спрашиваешь, как мои дела. Должен сознаться, что хуже нельзя. Кризис (ужасающий и со дня на день растущий) и мои советские взгляды сделали то, что я вот уже год не могу найти заработка. Что будет дальше — думать страшно. Живем изо дня в день, каким-то образом выворачиваемся. Но боюсь, что и выворачиванию придет конец.

Эта зима в Париже будет сверх-трудной. Ну, да авось вытянем.

Очень огорчило меня сообщение о смерти Лили Шик. Ее я хорошо помню и с нею у меня связано несколько дорогих для меня воспоминаний. Наше поколение начало редеть, и быстро редеть. Уже которая по счету смерть! Так мне и не удалось ее увидеть.

Недавно я встретил в Париже Валетку.[186] Помнишь? Все такая же — только поседела, да, пожалуй, еще поглупела. Я всё пугаюсь, когда встречаю людей после оч<ень> длительной разлуки. Они все те же, а я изменился страшно. Они же говорят со мною, как с прежним и, конечно, разочаровываются.

Мое кино стоит на месте. Половина парижских студий без работы. Иностранцев гонят. А без стажа куда я буду годиться? Прямо не знаю что делать.

Посылаю тебе иголки. Не знаю те ли. У Зингера сказали, что это тот самый образец, к<отор>ый больше всего требуют в Россию.

Прости, дружок, что пишу мало. Тянет писать тебе, когда дела поправляются, а когда — худо — не хочется скулить.

Поцелуй от меня всех.

Как у тебя с продовольствием? Хватает ли? И чего не хватает? Я даже не знаю, на какой ты диете. Напиши.

Что делается у вас в студии?

Обнимаю тебя, моя старая, нежно.

Твой С.

<Конец 1931 г.>

Лиленька, родная — все нет и нет от тебя вестей. Напиши хоть открыточку, чтобы знать мне, что с тобой ничего страшного не случилось. Главное — как болезнь? Твое последнее письмо было такое безнадежное. Когда же я смогу помочь тебе?

Я очень долго был совсем без работы. С месяц как раздобыл место у одного американского изобретателя нового строительного материала (вид картона). Работа, как видишь, совсем не по моей специальности — но не скучная и на том спасибо. Пока получаю совсем мало (200 fr. в неделю), а работаю до 8 ч. вечера. Прийдя домой — валюсь в постель, так что жизни совсем не вижу. Во Франции такая поголовная безработица, что выбирать сейчас не приходится — хватай, что дают, чтобы не сдохнуть с голода. В первую очередь, конечно, страдают иностранцы, к<оторы>х отовсюду гонят.

Если у американца дело пойдет — мне обеспечен на долгое время хлеб и приличный заработок.

Кино-продукция здесь тоже при последнем издыхании. Общество за обществом летят в трубу. Пока что вся моя прошлогодняя работа пропала даром. Ограничиваюсь тем, что стараюсь не отстать от передовой кинолитературы. И это очень трудно — совершенно нет досуга.

Мы живем плохо. Но и это плохое на фоне общей нужды может показаться удачей. Самое горькое для меня — отсутствие людей, среды, какая-то подвальная жизнь, когда приходится все силы напрягать, чтобы в одиночку продержаться.

Событий в моей жизни — никаких, или такие, о к<оторы>х и писать нечего.

Дети подрастают. Аля — совсем взрослая и мне всегда странно, что она моя дочь. Нас принимают за брата и сестру. Она продолжает работать над гравюрой и идет в школе первой. Несмотря на то что она первая ученица — я не особенно верю, что это ее призвание. Пишет она гораздо сильнее, чем рисует, да и подход ее к живописи и рисунку скорее литературный.