Переодетый генерал - [3]

Может быть, цензура даже специально не стала останавливать выпуск и вынимать статью из номера, чтобы затем легче было проучить автора. Теперь бить в основном полагалось как бы не попа (лауреатскую книгу), а попову дочку.

Литературу честного и неоспоримого «факта» писатель-партизан с наивной отвагой противополагал беллетристике «управляемого вымысла». Так, так… Но упрямые факты жизни как раз больше всего и не вмещались в пропагандистские схемы. «Резко противопоставляя книги воспоминаний современников всей остальной нашей литературе, — говорилось затем в одной из печатных проработок, — он приходит к выводу, что все подлинно правдивое, жизненное, волнующее создается и может быть создано только в книгах «бывалых людей». «Настоящая» художественная литература, как пишет П. Вершигора, так и закавычивая презрительно это слово «настоящая», способна только фальшивить и лакировать действительность»[4].

В статье П. Вершигоры, печатавшейся в ленинградском журнале, среди других фигурировали и ленинградские примеры. «На одном высокопоставленном совещании, посвященном судьбам литературы о войне, — писал он, — один известный литератор, проведший всю блокаду в Ленинграде, жаловался, и не без оснований, что о днях блокады ему невозможно писать правду приблизительно с 1944 года, т. е. с тех пор, как литературные и критические каналы наполнены людьми, которые не нюхали блокады.

Почти полное отсутствие большой литературы на достойную и нужную тему героической защиты Ленинграда, — продолжал наивный генерал, — убеждает меня в том, что вышеупомянутый товарищ прав. Грубую (а она всегда грубая, особенно для тех, кто ее не нюхал) правду писать нельзя, а прилизанную «правдочку», которая всегда хуже откровенной лжи, писать пока еще, вероятно, откровенно стыдно. А результат? Нет, нет и нет нужной книги о великом подвиге Ленинграда!»

Газета «Культура и жизнь» в большой публикации критика А. Тарасенкова назвала позицию П. Вершигоры в этой статье «теоретическим обоснованием натурализма» (1948, № 33, 21 ноября). «Натурализм» требовалось выгребать и из самого текста книги «Люди с чистой совестью».

Две отповеди П. Вершигоре посвятила «Литературная газета». Особо возмутил ее пример с изображением ленинградской блокады. «Трудно поверить, — комментировала газета, — что этот злобный выпад против нашей литературы сделан автором «Людей с чистой совестью»… Не понятно, чем руководствовалась редакция журнала «Звезда», предоставляя свои страницы для политически вредного выступления П.Вершигоры».

В Ленинграде было созвано общее писательское собрание. Из Москвы прибыл властолюбивый генсек СП СССР А.А.Фадеев. Пример П.Вершигоры он использовал для дальнейших назиданий на тему, что из исторического постановления партии о журналах «Звезда» и «Ленинград» все еще не извлечены необходимые уроки… Вновь и вновь досталось на орехи редакции журнала «Звезда», где «П.Вершигора нашел… поистине прекраснодушного и всепрощающего друга, который целиком солидаризируется со всеми его грубо ошибочными рассуждениями»[5].

Вот под каким прессом происходила вынужденная доработка повести, после чего, если вспомнить оценку Вольфганга Казака, «некоторые ее места… приобрели совершенно противоположный смысл». Книга стала более пухлой и в некоторых частях надутой.

Но кто же, однако, был этот возмутитель спокойствия, этот явившийся из лесов партизанский батька, писатель-генерал?

Он родился в 1905 году в селе Севериновка (Молдавия) в семье учителя. В три года потерял отца, к двенадцати годам также и мать. Пробивался в жизни своими силами. Прежде чем в новой своей судьбе стать театральным актером, а затем режиссером Киевской киностудии (многое и сам с изумлением узнаю теперь из разных источников), Вершигора был пастухом, избачом, председателем сельсовета, добровольцем Красной Армии, старшиной полковой музыкальной команды, студентом Одесской консерватории и слушателем Московской киноакадемии. Бывший пастух закончил два художественных вуза.

Пробовал и писать. Влекли его натуры удалые, бунтарские, может, слегка разбойные. До войны сочинил, например, пьесу «Дуб Котовского».

Сразу же после германского вторжения кинорежиссер отказался от брони, полагавшейся ему как «ценному работнику». Середина июля застала Вершигору на футбольном стадионе в Полтаве, где в сутолоке формировалась 264-я стрелковая дивизия.

От почтительной растерянности перед двумя дипломами о высшем образовании его с ходу определили интендантом полка. Но начхоз не совладал с первой же простейшей задачкой: разделить 688 селедок на 985 бойцов, когда по рациону причиталось 82 грамма соленой рыбы на человека. Куда деть хвосты и головы? Затеял канитель со взвешиванием на весах. В результате с почетной верхотуры новый назначенец слетел в помощники командира взвода.

Впрочем, незадачливый «селедочный интендант» через две недели в боях у села Степанцы явил совсем другие свойства натуры. В рукопашной схватке в окопах он задушил немецкого автоматчика. Происходило это во время всеобщего бегства. «В бою бывают моменты, — напишет Вершигора, — когда сознание уходит… Только помню, что гитлеровский автоматчик лежал мертвый, а я стоял около него… Опомнившись только тогда, когда немец стал трупом, я взял его автомат, мой первый трофей, догнал взвод и заставил людей подчиниться себе».