Переносчик смерти - [4]

Я не читаю газеты и книги, которые с оказией передают мне коллеги из миссии, тщательно прислушиваюсь к своим ощущениям и невольно готовлюсь к самому худшему. Так, наверное, ощущают себя в одиночной камере люди, приговоренные к казни. Смерть может постучать в дверь в любую минуту дня и ночи, и спасенья ждать неоткуда.

Вскоре, однако, здравый смысл берет верх, и я осознаю, что этот путь ведет в никуда. Биться за себя надо до последнего дыхания, даже в самых безнадежных ситуациях. А вот излишняя мнительность способна повредить рассудок даже совершенно здорового человека. А я ведь еще здоров. Проснулся с утра, и если не боишься дневного света, не кричишь как резаный, значит, пока все в порядке.

И тут я дохожу до очевидного вывода. Светобоязнь, судя по всему, и является основным признаком новой мутации Эболы. Но почему об этом не догадался никто до меня?

3

Так проходят еще два дня жизни в карантине. Я уже потихоньку привыкаю и к истошным крикам «уберите свет!» за фанерными перегородками, да и к тому, что соседи за ними постоянно меняются. Вскоре и еду на тележке нам привозит другой кухонный посыльный. Мой вопрос «а где прежний?», судя по опечаленному взгляду новичка, звучит очень бестактно.

Удивительно, но у меня до сих пор нет никаких симптомов Эболы, хотя, по всем показателям, я давно уже должен был бы угодить в пластиковый чехол. Каждый день внимательно осматриваю в зеркальце полость рта — все чистенько! Нет ни сыпи, ни жара, ни слабости, ни тошноты, словом, ничего, что может указывать на инфекцию. А главное в том, что я по-прежнему люблю жизнь, щедрые африканские рассветы, солнечный свет, каждое утро подхожу к окну и подставляю лицо под его лучи.

До конца моего карантина остается всего два дня. Я уже потихоньку строю планы, чем займусь в нашей миссии после выхода из заточения. А дел, судя по всему, у меня будет очень много.

Поздней ночью, буквально за несколько часов до выписки, я просыпаюсь от беспорядочных выстрелов и криков, доносящихся со стороны улицы. Я поднимаюсь и осторожно подхожу к окну.

На ярко освещенной площадке перед нашим зданием стоят несколько машин и длиннющий автобус, из которого торопливо выскакивают какие-то вооруженные люди. В руках некоторых — зажженные факелы. Люди эти невероятно агрессивны. Они кричат, жестикулируют и пытаются прорваться за металлические ворота. Несколько факелов летят через забор. Эти неизвестные личности явно хотят поджечь здание карантина. Однако гореть тут, к счастью, нечему. На площадке появляются все новые машины, толпа быстро густеет, с каждой минутой становится все злей и напористей.

Я названиваю в офис миссии, но Йордан Христов почему-то не отзывается. Не отвечают на вызов и другие наши сотрудники, даже те, которые работают в приемном отделении, хотя телефон там обычно включен круглосуточно.

Тем временем в толпе перед воротами происходит бурление. Несколько человек пытаются перелезть через ограду, но тщетно. Верхушки металлических прутьев заострены, словно копья, и густо переплетены колючей проволокой. Сквозь утрамбованную людскую массу медленно проплывает микроавтобус, на крыше которого стоят двое вооруженных людей. Они галдят, угрожающе машут кулаками в сторону наших окон, но стреляют пока только в воздух. А машины с людьми все подъезжают.

Вскоре появляется комендант карантинного отделения Али. Я сразу узнаю его по фигуре даже со спины. Али ожесточенно жестикулирует, пытается отогнать буйствующих туземцев от ворот.

Трещит короткая автоматная очередь. Комендант взмахивает рукой и падает наземь. Ворота карантина тут же с разгона таранит джип. Они с мерзким грохотом рушатся. Неуправляемая толпа вооруженных людей, беспорядочно стреляя в воздух, врывается в карантинный дворик.

И тут до моего слуха доносится пронзительный вопль по-арабски:

— Уничтожить заразу! Сжечь их всех заживо!

Я лихорадочно осматриваю комнатку, прикидывая варианты. Самое рискованное в такой ситуации — открыть окно и попытаться спуститься с третьего этажа. Здание карантина сложено из светло-серых бетонных блоков и подсвечивается снаружи прожекторами. Так что любой человеческий силуэт на этом фоне будет прекрасно виден с улицы. Но дверь в мою комнатку наглухо закрыта снаружи, со стороны коридора. А в соседях, обитающих за фанерными перегородками, я и вовсе не уверен. Вряд ли они мне хоть чем-то помогут.

Так что выбора у меня теперь, кажется, уже нет. Я с треском рву простыни на длинные полосы, скручиваю их в жгуты, связываю и распахиваю окно. В комнату врывается кислородная свежесть ночной улицы.

Один конец самодельной веревки я привязываю к оконной раме, другой бросаю вниз. До земли, конечно, связанные простыни не достают, но это лучше, чем вообще ничего. Я проверяю связку на прочность, хватаюсь за жгут, осторожно перемещаюсь наружу, за окно.

Со стороны карантинного дворика тут же звучит резкий, рвущий уши треск автомата. Оконные стекла водопадом обрушиваются вовнутрь моей комнатки. Я спускаюсь как можно быстрей, все это время ощущая себя живой мишенью. Ноги проваливаются в пустоту, тщетно ищут опоры. Простыня обжигает ладони. Секунды словно растягиваются, делаются неимоверно длинными и емкими. Следующая очередь выбивает бетонную крошку в каком-то сантиметре от моего плеча.