Перемирие - [72]

Сама я до утра так и не заснула. Было очень холодно. Мысли мои путались, я то пугалась высоты, на которой мы находились, то начинала твердить про себя:

Трава желтеет у границ,

В степях проходит осень.[20]

Ника я не могла целиком вспомнить это стихотворение, только эти строки все вертелись и вертелись у меня в голове.

Время проходило. Я увидела, как тихо светлеет воздух в промежутке между плечом дарсая и моим лицом. Тогда я повернулась.

Всходило солнце. Холодный алый свет разливался по серо-прозрачному небу над моей головой. Этот ясный свет напомнил мне — их глаза.

Веклинг резко сел и, перегнувшись через дарсая, потряс меня за плечо.

— Что? — спросила я онемевшими губами.

— Как ты?

— О-ох…

Я села, обхватив себя руками. Морозное было утро — и красивое. Сероватое огромное небо с алыми прозрачными разводами. Я смотрела на него — с такой высоты. Смотрела и смотрела, и мне вспоминалось, как я видела другое небо. Они были похожи — это небо и то, другое. О, как они были похожи…

Сухие истресканные губы дарсая шевельнулись, он открыл глаза, обвел нас мутным взглядом, облизал губы и снова закрыл глаза.

— Как ты? — спросила я.

Он закивал головой, потом сказал хриплым шепотом:

— Ничего.

Обняв его за плечи, я помогла ему сесть. Он прислонился ко мне и сидел так, с закрытыми глазами, изредка вздрагивая всем телом. Веклинг рассеяно приглаживал растрепанные волосы. Он стоял на коленях и смотрел на нас, такой четкий на фоне сероватого неба. Лицо его было бледным, посиневшие губы улыбались.

— Ну, что, — сказал он, — продолжим?

— Ты сможешь? — тихо спросила я дарсая.

— A ro respero? (А ты, малолетка?) — буркнул он, не открывая глаз. Я натянуто улыбнулась. Я-то, конечно, малолетка, но у Воронов это ругательство, и не из самых приличных.

— Пошли, — сказала я.

И мы пошли.

Глава 11 В горах (продолжение)

О, горы…. Сколько дней прошло с тех пор, как я впервые увидела их — десять, пятнадцать? Но что я видела тогда — только Мглистый, невысокий, изъеденный временем хребет с пологими склонами, поросшими лесом. Синеватой полосой на горизонте был он все время нашего путешествия, потом стал вздыбленной странной громадой, местом, где ровная земля вдруг собралась в складки. Но только теперь я понимала, какой он был, в сущности, невысокий и уютный, этот Мглистый хребет. Если бы мне пришлось сочинять сказку, то именно такими были бы горы в моей сказке — уютненькая горная цепь с синеватым издалека и темным вблизи лесом, самое место для нестрашных сказочных приключений и неопасных сказочных драконов.

Но теперь я увидела другие горы. Почти два дня я ехала с обозом меж этих гор, но я не видела их, сердце мое было закрыто, и разум мой был закрыт. Ибо смотреть и видеть — не одно и то же. Только взявшись за них руками, только почувствовав под пальцами острые камешки и гладкие сколы, только прижавшись лицом к камню и ощутив его запах — запах тысячелетий, вот как назвала бы я его, если мне пришлось бы его описывать, — свежий, холодный, мертвый запах, только тогда я начала понимать и видеть, что такое эти горы. Только в сероватом свете зимнего утра, нащупывая рукой трещину в скале, я вдруг — вдруг — поняла и увидела, что это были за горы. Это были горы из моего сна.

Какое волшебное, смешное и радостное чувство испытала я тогда — чувство узнавания. В своем сне, сквозь окна над серой гранитной лестницей я видела не Мглистый и не какой-нибудь другой из невысоких передовых хребтов, поросших лесом, я видела бело-серые скалы, видела уступы, по которым не суждено взобраться человеку, видела корявое деревце, прилепившееся на уступе и, кроме него, ни одного растения, сплошной камень. Я не понимала, что это горная страна тянется на тысячи лиг и что много здесь таких мест, как это. Я знала только: в предгорьях камни были красновато-коричневые, а горы низкие, и всюду росли леса, а здесь были серые скалы почти без растительности — точно такие же, какие снились мне.

"Значит, это правда!", — мысленно повторяла я. Я думала, это всего лишь мираж, созданный моим сознанием, я думала, что это бред, а оказалось, что это правда. Осколок памяти, ускользнувший от Лоретты Дарринг, обманувший ее и нашедший укромный уголок в моем сознании. Эти горы существуют на самом деле. И значит, я помню! Пусть чуть-чуть, лишь миг своей пятилетней утерянной жизни, но я помню! Я помню свою комнату, гобелены на стенах, свою кровать и серое шелковое платье, аккуратно повешенное на спинку стула. Я помню, помню, помню! И радостно и весело было у меня на душе, когда я лезла наверх, и над головой моей разливалось алое сияние небес. В то утро было странное, совершенно невозможное, какое-то абстрактное небо, какого я не видела ни до того, ни после. Словно два мира слились в один и породили это небо над нашими головами.

Скоро я выбралась на плато. Я вылезла и легла; страшный ураганный ветер царил здесь, наверху, и я прижалась лицом к каменной поверхности и закрыла глаза, чувствуя, как ветр рвет мою одежду. Мне казалось, что если я сейчас встану, меня просто сдует. Я только мельком увидела, что это плато: лежа, я смотрела в другую сторону, в сторону обрыва, на сероватое ясное небо и неровный выщербленный край, где кончался камень, и начинался воздух. Я смотрела, и пустота и веселье царили в моей душе. Все наносное, все переживания, мысли и чувства, порожденные моим пребыванием в Ласточкиной крепости, разлетелись с моей души, как мусор, сдунутый ветром. Я стала такой же, какой была прежде, и в душе моей воцарились пустота и веселье. Я ни о чем не жалела, ничего не ждала, не боялась и не терзалась. Моему телу было холодно, и дрожь сотрясала его, мои руки, разодранные о камни, болели и кровоточили, но тем веселее становилось мне. Ветер играл прядями волос, выбившимися из моей косы. Я смотрела на них, смотрела, как они мечутся в воздухе — золотистые легкие пряди. Я смотрела на них и сквозь них. Вдруг и радость оттого, что я помнила что-то, что сон мой оказался правдой, покинула меня. Мне было уже безразлично это. Это состояние, лучшее из всех состояний, снова вернулось ко мне.