Перемирие - [70]

Лайса Эресунд говорила мне про судьбу, про то, что Кукушкина крепость — вот моя судьба, но ведь она не знала про тень-судьбу. Я не верила в ее слова, но я много о них думала. Я думала о том, что она сказала про Лорель. Я очень мало о ней знала, о своей знаменитой родственнице, только то, что знали все: великая врачевательница, знаменитая властительница, которая привела Птичью оборону к победе в последней северной войне. И вот я думала о том, что она хотела уехать из крепости. И только обстоятельства, война, смерть матери принудили ее остаться. Только это и ничто другое. Она хотела уехать. Та, что стала символом Птичьей обороны, та, которую почитают во всех северных княжествах, хотела когда-то покинуть свою крепость. Она осталась, подчиняясь долгу, а не собственному желанию. Как это все-таки странно, что до нас доходит только какой-то образ, не имеющий с человеком ничего общего.

Что-то пробудило меня. Я не понимала — что. Открыв глаза, я смотрела в темноту его рубашки и не понимала, отчего проснулась. И снова впереди раздался крик и заметался эхом среди скал:

— Нильфы-ы!

Я резко подняла голову, убрала с лица выбившиеся из косы пряди и села. Ночь была темна и непроглядна. Я видела смутные тени двигавшихся всадников, они заторопились куда-то, послышались тревожные возгласы. Нащупав плечо дарсая, я тихонько потрясла его.

— Что? — сказал он совсем не сонным голосом.

— Нильфы, — тихо сказала я.

Он сел, спустил ноги с телеги и соскочил на землю. И вдруг, обернувшись, сильной рукой схватил меня за шею и притянул к себе и с неожиданной страстностью вдруг стал целовать меня. Его сияющие глаза были так близко от меня. Я чувствовала его губы, сухие, потресканные, на моих губах, чувствовала его жаркое дыхание — у себя внутри. Он отодвинулся, алые, светящиеся в темноте глаза отдалились от меня. Но я схватила руками его голову (короткие его волосы защекотали мне пальцы) и приникла губами к его губам. Он выпил из меня все дыхание, и… Я не знаю, что было со мной. Я знала множество мужчин, кого-то я любила, кто-то мне нравился, кто-то вызывал у меня страсть — на одну ночь или на месяцы, но никогда со мной не бывало такого. Мне кажется, что на миг я потеряла сознание. Он держал меня за плечи, и я не могла упасть, но на миг вдруг его глаза и все, что было помимо них, звезды на небе, тени людей и лошадей, все это вдруг померкло передо мной.

Но сразу же раздалась разноголосица выкриков и завываний. Эхо зазвенело в ущелье, заметалось от стены к стене, как беспокойный дух. И реальность вернулась ко мне. Я схватилась за меч.

И пошла кутерьма. Вместо того, чтобы целоваться, мне надо было, конечно, задействовать ночное зрение, но я предпочла поцелуи. Он так редко целовал меня — сам. А драться я могла и в темноте.

Он был рядом. Я видела в темноте свет его глаз, чувствовала, как все мешается в нем: страх за меня и оживление, радость схватки и усталость. Я слышала вокруг рычание и визг, видела тени вокруг, но наносила удары и отражала их, только повинуясь интуиции: уж очень темно было для меня. Оба веклинга, переговариваясь, пробились к нам. Я уже слышала резкие выкрики хонга, и сам он был недалеко, шагах в десяти от нас.

— A karge tzal e dran? — раздался вдруг недалеко веселый крик. Я улыбнулась, услышав эти слова, произнесенные с поозерским акцентом.

— Я здесь — здесь! — крикнула я.

Но скоро веселье мое кончилось. Нильфы словно озверели в этот раз — бой вышел отчаянным. Если бы дело было на Границе, если бы дрались Вороны с Охотниками, то мы скорее бы позволили поубивать себя, не доводя бой до такого накала: никогда на Границе не считалось почетным, умирая, забрать с собой побольше врагов. Никогда на Границе не было взаимной ненависти, никогда мы не стремились истребить друг друга, для нас смерть — это средство достижения гармонии. До сего момента я не знала иной войны, и мне казалось, что всякая война такой и бывает. Но сейчас я начинала понимать, что наша южная война была и не война вовсе, а какое-то ритуальное действо…

В небольшой передышке, вдруг случившейся в этой беспорядочной схватке, я осознала, что мы попали в ловушку. Несколько всадников, защищая телегу с ранеными, отступали по дороге, остальные уже скрылись за поворотом. А здесь человек десять (и из них четверо нелюдей) оказались притиснутыми к отвесной скале, а вокруг были нильфы. Я задействовала ночное зрение и видела все — в неестественном сером свете, приближенное и увеличенное, как сквозь слой воды. Я видела, как, перекосив рот, кричит что-то всадник, отступающий за телегой. Видела опечаленные вытянутые морды нильфов.

— Повеселимся? — выдохнул кейст мне в ухо.

Ответить я не успела. Нильфы, отступившие было, снова кинулись в атаку. Но уворачиваясь от их ударов, попадая мечом в мягкие, покрытые шерстью тела, я думала: и правда. И впрямь, последний бой, отчего бы ни повеселиться? Я всерьез думала о близкой смерти, я уже ощущала ее — рядом с собой, я видела свою смерть в их топорах и саблях, в нильфьих мутных глазах. Я знала, что умру — прямо сейчас, и — черт! — если уж умирать, то весело.