Перекрестки - [4]

— Хорошо идут дела, Фома… Завтра…

Хомяков не договорил, но старый кладовщик понял, о чем хотел сказать старый вахтер.

— Ну, пока! Не тужи!

После дежурства Хомякову велено было явиться к начальнику караула. «Небось поздравить хочет с уходом», — предполагал вахтер.

Когда Хомяков вошел в кабинет, Бережной, начальник караула, говорил по телефону. Он жестом указал вахтеру на кресло. Хомяков с удовольствием сел.

Положив трубку, Бережной с минуту молча смотрел на разомлевшего в кресле Хомякова, затем внезапно сказал, как выстрелил:

— Видите?! — И указал на угол, где стояла связка из пяти-шести коротких досок. — Сам отобрал! А вы, Хомяков, прозевали.

— Неужто?! — Вахтер привстал с кресла.

— А что мне за резон врать?

— Как же это я, а, товарищ Бережной?

— Это мне у вас нужно спросить.

Хомяков строил догадки: кто мог вынести доски? Скорее всего дачник какой-нибудь. Он искал оправдания, но в конце концов понял, что это бесполезно, против факта не попрешь — прозевал.

— Виноват, товарищ Бережной. Обещаю исправиться!

— То-то! — И начальник караула многозначительно прихлопнул какую-то толстую красную папку. — Можете идти, Хомяков!

Вахтер вышел, довольный, что так легко отделался. А через несколько шагов Хомяков остановился. «Постой, как же это я исправляться буду, коль завтра — на пенсию? Нет, надо поставить Бережного в известность…»

И он, не раздумывая, повернул обратно.

ДЕД ХВОСТОВ

1

Начало мая. С неделю назад сошел последний снег. На обочинах городских тротуаров, даже у подъездов многоэтажных домов, нежа глаз и сердце, зацвела неброская мать-и-мачеха. На клумбах проклюнулись петушки и лилии.

А ближайший парк наполнился гомоном вернувшихся из дальних краев птиц. Да и оседлые — синицы, сороки, воробьи, дрозды-рябинники — тоже радовались наступившему теплу, неистово звенели, стрекотали и чирикали. Под кустами появились листочки кислицы — первое лесное лакомство детей и взрослых.

Проснулись пчелы и шмели.

В такую пору тянет на улицу, на природу — подышать весенним воздухом, понаблюдать пробуждение всего живого.

А у меня на руках — направление в больницу.

Больше всего я боялся многоместной палаты с ее неизменной духотой: в духоте не могу спать.

А тут — всего три человека. Просторно, окно большое, чистое. Больничный двор большой, и шум улицы, проникая к нам, заметно терял свою силу.

Медсестра указала мне на койку возле окна и ушла.

Я назвался.

С койки у противоположной стены приподнялся на локте мужчина крепкого телосложения. Было ему лет тридцать.

— Ну, а меня зовут Вячеслав. Проще — Славка. Язвенник, — сказал он. Видно было, что Славка — парень веселый. — А это дед, — кивнул он в сторону человека, лежавшего на средней, койке.

— Зовут-то его как?

— Зовут? Дед. Я его дедом зову. Вообще-то его фамилия Хвостов, Федор Павлович. Только на имя-отчество он не откликается. А на «деда» клюет… Эй, дед, спишь, что ли? Новенький к нам прибыл.

Дед медленно повернулся, приоткрыл один выцветший глаз. Посмотрел на меня и снова закрыл его.

— Оклемался уже, — сказал Славка. — Дней десять назад чуть живого привезли. Сердце почти не билось. А вот оклемался. Сегодня я его даже в туалет выводил.

Назавтра дед смотрел в мою сторону приветливее: видно, выздоравливать начал.

В обед жена принесла мне книги, свежие газеты. Предложил почитать и деду. Из газет он выбрал «Известия». От «Литературной газеты» и «Советского спорта» отказался:

— Там не разыскивают наследников, у которых за границей умерли родственники? Нет? Тогда не возьму.

2

Все чаще дед Хвостов стал выходить в коридор. Читал и перечитывал там всякую всячину, развешанную на стенах: санбюллетени, приказы и распоряжения главврача, рекомендации по правильному питанию. Но дольше всего задерживался у стенгазеты «Данко», выпущенной к первомайским праздникам.

Однажды, вернувшись из коридора, спросил:

— А что это такое — «Данко»?

Славка захихикал:

— Ты, дед, разве в школе не учился?

— Учился маленько, но не помню.

— Может, Славка, в его времена «Старуху Изергиль» и не проходили, — сказал я. И — деду: — Данко — это герой рассказа Горького.

Дед повернулся в мою сторону.

— А чем же он герой?

— Как в двух словах объяснить? Людей он из леса выводил. А когда темно стало, вырвал из своей груди сердце и освещал им дорогу людям.

— Эт-то как вырвал?

— А так.

— И жив остался?

— Жив.

— Хм, — почесал дед за ухом. — Может, и я, как Данко, могу — без сердца, а? Может, и у меня такой же организм? Зачем же меня упекли сюда, всю задницу искололи?

3

Славка был с дедом запанибрата, иногда подтрунивал над ним, расспрашивал об очень личном, и дед, к моему удивлению, не обижался.

Предвечерье. Только что отужинали, и деду медсестра принесла очередную порцию какого-то порошка. Дед высыпал порошок в ложку, дрожащей рукой залил его минеральной водой и выпил.

— Тьфу, твою мать, когда эту заразу только отменят, — ворчит он, слизывая с ложки остатки порошка.

Славка заходился в смехе, слушая эту ругню.

— Это тебе, дед, не колокола с церквей сбрасывать.

Дед как-то обмолвился, что любимым его занятием в тридцатые годы было снятие с церквей крестов и колоколов. Теперь вот Славка изголяется над ним, и дед молча сносит это.