Перехватчики - [41]

Врач несколько раз возвращался к одним и тем же буквам, и Сливко каждый раз давал неверный, но всегда один и тот же для каждой буквы ответ.

— Хорошо! — сказал врач, и по тому, как он произнес это слово, как он медленно, словно в раздумье, перешел на другую сторону таблицы, где для неграмотных и детей были нарисованы не замкнутые до конца кружки, мы поняли, что костлявый врач хотел во что бы то ни стало вытянуть майора, как учитель вытягивает на экзаменах полюбившегося ему ученика.

— Скажите, с какой стороны можно зайти в этот кружок? — спросил врач, указывая на большой круг с проходом внизу.

Сливко ответил правильно. Это всех нас обрадовало.

— А в этот? — карандаш опустился на один ряд ниже.

И снова Сливко дал правильный ответ. Потом он стал путаться, поправляться, отвечал то правильно, то неправильно.

Врач занимался с майором не меньше получаса. Давал смотреть в разные стекла, листал перед ним альбомы с цветной мозаикой, заставляя назвать вписанные туда цифры, и все повторял на разные тона свое «хорошо»..

Потом он вдруг взял медицинскую книжку майора и в нужном разделе стал писать:

«Годен к летной работе… — мы радостно переглянулись. Врач подумал немного, вздохнул и приписал: — «…с ограничением».

Это значило, что Сливко не мог быть допущен к полетам на реактивных самолетах.

Я думал, что Сливко сейчас устроит скандал, будет требовать перекомиссии, но он не сказал ни слова, он как-то сник сразу, опустил мясистые плечи, тяжело засопел.

— Еще все уладится, мой командир, — попробовал успокоить майора Лобанов. Но Сливко ничего не ответил, небрежно сунул в карман галстук и, не взяв медицинской книжки, вышел из кабинета.

— Его точно не допустят к полетам на реактивной технике? — спросил Лобанов у врача.

— Это решает комиссия. Но шансов на успех мало. Скорей всего, предложат перейти в транспортную авиацию, на тихоходные самолеты.

«Это убьет его», — подумал я.

— Садитесь, кто следующий!

Комиссия работала три дня. Три дня полк был похож на растревоженный муравейник. Летчики ходили из одного кабинета в другой; сталкиваясь, расспрашивали друг друга о кознях врачей, чертыхались. Нас испытывали на специальных качелях и вертящихся стульях, прослушивали, выстукивали, измеряли, просвечивали, прощупывали, нам задавали сотни вопросов, заглядывали в глаза, в уши, в рот, в нос, нас заставляли ложиться, приседать, бегать на месте, стоять с вытянутыми руками. Майора Сливко среди летчиков я больше не видел. Он точно сгинул.

Вечером я сказал об этом Люсе.

— Я доложила Александровичу о затее майора.

— Зачем? Ведь он же завалился.

— Я знаю. Но я врач и не имела права поступить иначе.

— Ты больше не видела его?

— Он приходил «поблагодарить» меня. Мне так его жалко. Ты знаешь, он был крепко выпивши.

— Он ругался?

— Ом думает, что я нарочно дала ему буквы не в той последовательности, в которой они расположены в таблице. А ведь это уже Александрович их перетасовал.

Занятая мыслями о Сливко, Люся даже не спросила, прошел ли я комиссию. И я ничего не сказал ей, хотя мог бы похвастаться. Во всех графах медицинской книжки у меня стояла отметка: «Годен к летной работе без ограничения».

Вместе со Сливко были освобождены от летной работы еще два летчика. Капитану Горохову сразу же предложили место начальника химической подготовки полка, а лейтенанта Веденеева месяца через два послали на курсы руководителей системы слепой посадки, которую у нас предполагалось поставить.

Сливко временно назначили адъютантом нашей эскадрильи вместо Перекатова, переведенного штурманом наведения на командный пункт.

Теперь майор редко бывал среди нас, больше торчал в эскадрильской канцелярии, составлял вместе с писарем плановые таблицы полетов, графики боевой подготовки, хотя по уставу, как заместитель командира эскадрильи, должен был участвовать не только в планировании полетов, но и контролировать подготовку летного состава, следить за распорядком дня и вообще быть в курсе всех наших дел.

Впрочем, у нас не было претензий к Сливко — летчики больше всего не любят мелочной опеки. К тому же все знали, что летуну, отдавшему всего себя без остатка небу, нелегко свыкнуться с новой, «наземной» работой.

Знал, видимо, это и наш Истомин, иначе бы он, наверно, давно поставил перед командиром полка вопрос о служебном несоответствии майора.

Как только летная медицинская комиссия уехала, снова начались практические занятия. Полеты были почти каждый день. Если бы на наш аэродром попал посторонний человек, он без труда мог бы узнать, каким машинам доставалось больше всего. Около учебно-тренировочных самолетов (мы их называли попросту спарками), похожих на каких-то рыб-коротышек (это, вероятно, из-за большого фонаря), вся земля была вытоптана, словно здесь каждый вечер устраивали танцы, а от хвоста тянулись длинные коридоры, пробитые горячими струями из выхлопных сопел.

Здесь всегда толпился народ: летчики, техники, механики.

Подъезжали и отъезжали топливо- и маслозаправщики, тягачи, АПА, машины с кислородом, воздухом.

Спарки у нас пользовались таким же преимуществом, как матери с детьми на вокзале, — им все доставлялось в первую очередь.