Перехваченные письма. Роман-коллаж - [158]

С пропитанием теперь значительно хуже, вот почему не высылаю ничего.

Из воспоминаний Мишеля Карского

В середине 1943 года мы перебрались в Дордонь, в деревню Вилламблар, находившуюся между Бержераком и Периго. Там мы жили в маленьком домике, состоявшем из кухни, небольшой столовой, где поставили пианино, – не знаю, где его арендовали, – и двумя комнатами наверху. Крошечный огород, каждый квадратный сантиметр которого мы использовали. Уборная во дворе с выгребной ямой, которую отец чистил (сапоги, лопата… и запах) и содержимое которой использовалось как удобрение.

Деревня, вытянутая в длину, состояла из двух параллельных улиц, упиравшихся в развалины старого замка – мне запрещалось не только заходить в него, но даже и подходить слишком близко (боялись, что стены могут обвалиться). Я ходил в начальную школу (два класса в одной классной комнате), где был одним из лучших учеников (кажется, первым), но где иногда другие дети делали из меня козла отпущения и дразнили из-за моей фамилии ("каки-каки"…). Но у меня были и приятели, с которыми я играл, как все дети, в войну. Мы разделялись на два лагеря, у моего было два флага – французский и русский (красный, с серпом и молотом!). Отец мне советовал: "Французский флаг – да, а русский – не надо".

Семья мельника – наши единственные большие друзья в деревне. Через несколько домов от нас – женщина с дочерью, такие же, как и мы, беженцы, евреи, – но об этом, конечно, не говорят. Девочке, как и мне, семь лет, она воспитана в католической религии, как я – в православной. Она верит в Деда-Мороза (я – нет), в Святую Деву и в Витамины (знамение времени!). Неподалеку от нашего дома лавка мясника, о котором говорят, что он коллаборационист (не ходить к нему!). Мэр, одновременно местный врач, – участвует в сопротивлении.

Никто в этой маленькой деревушке в Дордони никогда не пытался ни выдать нас, ни причинить нам какого-либо вреда – ни нам, ни другой еврейской семье.

Жорж Гингер – Сергею Карскому

8 июля 1943

Хорошо, что вы попали в более спокойные места, ваш теперешний департамент мне больше нравится, чем прежний; теперь жить у моря нехорошо.

Все ждем и ждем, а конца не видно.

Придется еще раз оперироваться – ведь мне тогда язву не вырезали, а только устроили искусственный выход для пищи, и вот этот выход теперь закрылся, и придется еще раз лечь на стол. Я хотел бы это сделать после войны, не знаю, удастся ли.

Не имеете ли известий от шурина? Не знаете ли, что с Шурой и с другими?

Николай Татищев – Иде Карской

10 июля 1943

Борис очень был рад визиту Проценко – новый партнер для шахмат – и обыграл его (правда, Проценко играл без королевы). Шахматы – важная часть жизни детей, к вечерней партии готовятся с утра, и когда я с Маней играю, слышен шепот сзади: "У него лошадь… у нее три пешки…". Они оценивают положение на доске по количеству фигур. Играя с нами, они уславливаются не торопиться кончать, "а то что это за игра – три минуты и вдруг мат".

Борису разрешено 2 партии в день (утомляется), но он контрабандой играет и больше. Он обучил всех соседских детей, и иногда, возвращаясь со службы на велосипеде, я вижу такую картину на rue des Erables: штук 15 сораіn'ов[255] вокруг шахматной доски расположились у двери чулана, Степан обдумывает ход (солидный игрок), Борис в белом непромокае сидит на перевернутом ведре и снисходительно смотрит с видом Суворова на маневрах.

Сестра Жоржа Гингера – Сергею Карскому

17 октября 1943

Дорогой Карский, ваше последнее письмо к Жоржу ему уже не пришлось прочесть. Он умер 5 октября вечером после неудачной операции, которую ему сделали в Гренобле.

Тяжело нам сознавать, что потеряли такого брата, как Жорж. Последние три года я с ним не расставалась, и он все живет в моем доме. Он, бедняжка, мало выходил, и его отсутствие жутко чувствуется.

Так ему бедному и не удалось увидеть лучшие времена. Хоть то утешает, что в последнее время становилось лучше и горизонт начал проясняться.

Роза

Николай Татищев – Иде Карской

28 октября 1943

Я встретил Ларионова, которого не видал за все время войны. Узнал от него про смерть Сутина, который умер в госпитале после операции, недавно. Между Шурой и Ларионовым есть нечто общее: оба они себя выразили в искусстве, и теперь их главное занятие – скрывать в разговоре свой ум и талант, что им и удается, как Rimbaud в африканских пустынях.

Относительно воспитания Степана и Бориса: конечно, Степан труднее, но не для Мани: он ее так полюбил (с первого взгляда, в июле прошлого года), что делает все, что она не захочет, угадывает, что ей приятно, преодолевает свою лень к музыке и пр. Борис очень ответственный человек и без критики вызубривает наизусть всю свою школьную чепуху.

Дневник Николая Татищева

Память. Дневник 1943–1944 годов Посвящается моему лучшему другу Мане

Пометка Николая Татищева: Все – подражание Борису Поплавскому. 24/Х/64.

Из записей ноября 1943

La Toussaint[256]

Утром, повозившись с перекидыванием угля и разборкой картофеля, съездил на велосипеде в Веррьерский лес, осенний, тихий, теплый, будто Степановский парк, с неподвижными листьями, свисающими на паутине в тумане, с оранжевыми листьями на дорогах, на полянах и на пруду. Жизнь праведника в парке… Никому не делал зла… не желал, во всяком случае… Запах ладана и туман, где в кругу просвечивает солнце, ореол вокруг головы святого. Кладбище деревьев и листьев, никого, далеко по ту сторону пруда старик собирает что-то, вероятно желуди или грибы. Тишина, изредка аэроплан вдали.