Переход - [55]

То, что пробудило радар-детектор, пришло и ушло. Иногда его будит волна. Дельфины. Кит.

Мод спускается в кают-компанию, включает красный ночник и пробует воду на вкус – удостовериться, что соленая, а не потек бак с пресной. На губах соль – соль с привкусом солярки и мусора, что копился в тайных закутах лодки, а теперь всплыл.

А яхта тонет? Вроде нет. По-прежнему на ходу. Особо не замедлилась, не качается. Если вода и прибывает, то медленно.

Мод берет фонарик, обмахивает светом экстренный рюкзак и следом за лучом идет в носовую каюту. Черный мусорный мешок с пустыми консервными банками и коробками плавает в воде, будто внутри кто-то живой. Мод проверяет канатный ящик. Если ослабли найтовы одного из якорей, возможна пробоина; однако нет, ящик волгл, но не затоплен. Она возвращается, перебрасывает на койки все, что валяется на пайоле. Пайол надо вскрыть – но, левой рукой коснувшись латунного кольца, Мод вскрикивает от боли, светит фонариком и видит, что кончик среднего пальца вывернут назад, градусов на пятнадцать-двадцать. Она заклинивает фонарик в угол койки и дергает кольцо правой рукой. Эти лючки давным-давно не открывались. Кажется, их заклинило, запечатало – и вдруг первый распахивается, и она падает в озерцо на пайоле. Барахтается, поднимается, убирает люк за сдвинутую дверь гальюна и встает на колени над открытой дырой. Воды полно. Сквозной фитинг полетел? Который? Фланец лага? Мод запускает руку внутрь, по локоть, по плечо. Тянет пальцы, нащупывает зазубренное пластиковое кольцо, и сквозь него течет вода – словно тайный родник бурлит.

И там что-то еще, железячка или пластмасска; наверное, отломанный кусок фитинга, но Мод выуживает его, подставляет под фонарик – а это заколка-сердечко из крашеной жести, и поначалу – голоногая, на корточках, в полутьме, в прибывающей воде, в раненой лодке – Мод только смотрит на нее, и все.

Заколка – красная эмаль, белые цветочки.

Мод не знает, куда ее деть, – чуть не кладет в рот, но затем сует в волосы и застегивает.

С фонариком пятится по кают-компании. Вскрывает следующий лючок, убирает к первому. Понятно, что ей нужно, – непонятно, где это найти. Она переворачивает полки вверх дном и швыряет вещи куда попало. Левую руку бережет. Делает паузу – надо подумать, хорошенько подумать, – шагает к другому борту, открывает рундук возле камбуза, роется там, находит пробку из мягкой древесины. Встает на колени над люком, нащупывает сломанный фитинг, сует пробку, загоняет ее ладонью и заколачивает размокшим дневником капитана Слокама.

Работает она неплохо – так ей кажется. Кто ей судья? Старый Ролинз? Из рундука в кокпите она выволакивает двухфутовую анодированную стальную трюмную помпу (здоровую, для такой-то лодки), прилаживает к гнезду между сходным трапом и «гробом» и качает изо всех сил двадцать минут, полминуты отдыхает, качает еще пятнадцать, отдыхает и выжимает из себя еще десять минут, а потом так ноет спина, так мутит, что приходится бросить. Трюмы по-прежнему полны, но уровень воды ниже пайола. Мод проверяет пробку, пьет из крана на камбузе и вновь принимается качать. Светает; вскоре помпа всасывает скорее воздух, чем воду. Мод выползает в кокпит. Утро безупречное: хрустально-голубое, облачка – точно дымки́ беззвучных ружей. Она кладет покалеченную руку на колени, нащупывает сустав, стискивает, дергает, крутит, снова дергает, затем нагибается поблевать всухую за борт. Когда все проходит, когда стихают два-три мощных спазма, она идет в разоренную кают-компанию, отыскивает моток изоленты и прикручивает вправленный палец к соседнему. При свете дня лучше видно пробку. Отсыревшее дерево потемнело и разбухло (ему и полагалось разбухнуть), распихало осколки фитинга. Вода прибывает разве что со скоростью подтекающего крана. Пока что живучесть судна обеспечена. Возвращаться на Азоры незачем. И уж явно незачем посылать сигнал бедствия.

Мод стаскивает с себя мокрое, находит сухое, плюхается на правую банку, нащупывает заколку в волосах, вынимает и разглядывает, словно проверяя – от усталости она как пьяная, – что это не фикция, не порождение ночной аварии.

В кратком обалдении она воображает, как вытащит телефон из кармана куртки и позвонит старому викарию; воображает, будто это возможно; воображает, как расскажет ему, что нашла, и услышит, как он вздохнет (слегка расправит плечи; он один, и не в уютном старом приходском доме, а в кирпичной многоэтажной городской коробке), как он скажет: «Миленькая моя, миленькая, вам, наверное, лучше уехать туда, где спокойнее».

Она все сидит. Посмотрите на нее. Не красавица; полюбить ее нелегко. Ей страшно, конечно, однако страх не всепожирающ. Она размышляет, ищет правдоподобное объяснение. Откуда в трюме заколка? Как заколка ухитрилась схорониться в затопленных легких яхты? В голову приходит лишь один ответ: сама дура, зря воображала, будто можно уйти куда подальше от чего бы то ни было. Это же один из законов побега, нет? Никогда не забывай: то, от чего бежишь, может подстерегать тебя впереди.

Такие, как ты, кончают плохо, сказал ей Хендерсон той ночью в отеле, комом туалетной бумаги зажимая разбитый висок. Что познаю́т люди в такие минуты? Что видят? Видят что-то? И Мод вспоминает, как он говорил другое, не тогда, а на ее первом собеседовании в «Феннимане», два слова – наверное, речь шла о ее работе с профессором Кимбер в Бристоле. Путь раны.