Перед жарким летом - [3]

По утрам он брился. Прежде, сразу перенесясь воображением в клинику или в аудиторию, он не видел и собственного скуластого лица в зеркале. Теперь образовалась привычка: под жужжанье электробритвы разглядывать его, живущее будто отдельной жизнью отражение. Изменения нарастали. Закустились брови, полезли длинные волоски в разные стороны; продольная морщина разрезала правую или левую щеку; уголки губ, странно свежих и, пожалуй, красивых, желчно приспустились вниз. И глаза над крупным с горбинкой носом запали в темные круги глазниц. Чтобы спрятать угрозу, это несомненно.

Зеркало. В мгновенном головокруженье трудно было понять, где настоящий Косырев — тут или там. Они двое были будто и одинаковы, как два полушария мозга. Но это только на вид! Что же скрывалось в их глубине, куда было устремлено правое, а куда левое? Зеркало снаружи и зеркало внутри — великая загадка. Казалось, что на этом сечении прошлое и будущее Косырева достигли точки разрыва. Его руки — тут или там? — сильные и притом изящные, как у пианиста или скрипача, с миндалевидными лунками ногтей, крепко держали жужжащее существо, но при надобности — почем знать? — могли бросить, разбить, уничтожить и его, и все остальное, привычное... Гибель или спасенье? Лицо отражалось быстрейшими вспышками, вот-вот погаснет и не возникнет уже никогда...

Косырев был далек ото всякой мистики. Совесть его была неспокойна. За каждодневностью уплывало главное, и он спрашивал себя: доколе?

2

К идее универсальной барокамеры он подошел не сразу. Все началось с размышлений над природой инсульта. Кровоизлияние в мозг — горе тысяч и миллионов людей.

Консервативное лечение инсульта обанкротилось. Под давлением сгустков излившейся крови нервная ткань 6ыстро перерождалась. А ведь в первые двое суток можно было оперировать и удалить еще мягкую опухоль.

У каждого Ньютона свое яблоко. Мысль Косырева была проста; натолкнул случай, описанный в газетах. Некий итальянский шофер захлопнулся в рефрижераторе и замерз. Как рыба, выброшенная на лед. Разморозили его постепенно, и, представьте, — ожил. Достойно фантастического романа! Косырев занялся искусственным снижением температуры тела. Оно замедляло жизненные процессы, снижало опасное при долгой операции черепное давление. Продираясь через текучку, сквозь разные симпозиумы, коллектив института подходил к победоносному завершению идеи. Но тут оказалось, что в одной областной клинике уже делают такие операции.

Институт Косырева — экспериментальный, — не мог просто перенимать пли усовершенствовать, он должен был давать свое. Давал. Но и не в первый раз обстоятельства превращали его в генератор идей для других. Сотрудники были недовольны-одни из-за престижа, другие из-за премий. Работали — работали... Только Елена Петровна Ореханова отнеслась к этому случаю спокойно. По ее мнению, видите ли, приоритетам скоро конец. Люди, жаждущие возвеличения, — сумасшедшие; оно никому не нужно, вызывает если не зависть, то насмешку. Работать не мешало бы, однако, и побыстрее, поэнергичнее. По большому счету Косырев тоже не придавал всему этому значения, целью было здоровье пораженных недугом. Но и ему было обидно. Итогом стало хотя и дружелюбно, но охотно передаваемое прозвище — Монбланец. Не Монблан, а именно Монбланец. Скверно звучит, с противным цоканьем. Но понял он прозвище правильно.

Настоящая работа не уходит в песок. Чрезмерное понижение температуры тела обнаружило скрытые опасности и подвохи. И возникла идея барокамеры.

Здесь длительная операция протекала бы при нормальной температуре; ткани, насыщенные кислородом повышенного давления, мобилизовали силы в борьбе за жизнь. Но подавай тонкий инструментарий; подавай лазер, который позволил бы прокалывать отверстия диаметром в микрон; подавай клей, прочно соединяющий влажные разрезы, а потом исчезающий, как призрак. Барокамера, задуманная как инструмент и рук и мысли, давала простор самым различным поискам. В Канаде доктор Лоухид уже добился внутричерепной пересадки вены. А Косырев мечтал о наитончайшем мастерстве, о микрохирургии.

Хирург — это не квалифицированный мясник, отсекающий мертвое; хирургия становилась средством восстановления и усовершенствования человеческого организма. И Косырев повторял себе и другим слова Гёте: «Хирургия есть божественное искусство, предмет которого — прекрасный и священный человеческий образ. Она должна заботиться о том, чтобы чудная соразмерность его форм, где-либо нарушенная или расстроенная, снова была восстановлена». В те давние времена и мечтать не смели о самых простых операциях на мозге. И вот как далеко ушла нейрохирургия. На летучках Косырев давал волю воображению. Медицина призвана объединить достижения всех наук. Истребить болезни. Усовершенствовать род людской. Всегда помни об этой отдаленной цели. Сотрудники слушали с интересом, внимательно, но далеко не все приходили в телячий восторг и никто не бросался на шею Косыреву. Он понимал: от него требовались не декларации, не философствования — дела.

Но как утерпеть, как сдержаться, когда впереди раскрывались блистательные перспективы. Кибернетическая диагностика, нейрокибернетика, а значит, замена гадания на кофейной гуще, над тьмой тысяч данных для диагноза и лечения — точным расчетом. Само собой, Косырев не мог и тут быть знатоком. Но подбирал людей, свободных от мертвых традиций, и вроде бы институт не отставал от восхождения науки. Он был хитрец, НИИ разрастался, не старея, а молодея.