Перед жарким летом - [2]

С другой стороны виднелись новостройки, мачтовые силуэты электролиний. Над Внуковом взлетели серебристые стрелы. И еще дальше — линия горизонта по зубчатому хвойному лесу, куда садилось солнце.

Вот какой вольный разбег, какая красота.

И все это приелось, пожухло.

Косырев жил на Ленинских горах, в здании университета, четыре крайних башни которого, занятые под профессорские квартиры, обозначались, как человеческое имя, литерами КЛИМ. На биофаке давно предлагали читать курс нейрофизиологии, и он согласился, соблазненный и делом, и квартирой, сбежал от подробностей старого пепелища. Суть лекторской работы не в подробной информации, — это дают учебники. В сопереживании истины. Он гордился этим пониманием и умел овладеть аудиторией сразу, бросая и свой и чужой опыт на чуткие весы. Рассчитанно импровизировал, а студенты внимали, смеялись, замирали в молчании, писали конспекты... Ну и читал бы свои распрекрасные лекции. Зачем же полставки? Но отказаться было нельзя, — никто бы не понял. «Поймите меня правильно» — достаточно распространенная и забавная, если вдуматься, фразочка.

Он работал больше, чем потреблял. Работа была его главным потреблением; пластинки и книги - вот и все, так сказать, прихоти.

Неизменность внешнего окружения — трамплин мысли. Он ценил необходимую тишину и прогулки, иногда со студентами, с сотрудниками, чаще в одиночестве, обдумывал трудное. Опухоли зрительного бугра хирургически недоступны. Но как быть, если люди безнадежно страдают!

В косыревском подъезде жили физики и химики, биофизики и биохимики, не говоря уже о разных там географах и гуманитариях. Несомненно, среди них было много интересных людей. Но хотя науки прорастали друг в друга, личные отношения налаживались труднее. Здесь знали соседей много хуже, чем, скажем, на селе или в дачном поселке. Зато все и обо всех ведал клуб пенсионеров. Они располагались у крыльца и перемывали косточки всем, кто попадался или слишком долго не попадался на глаза. И, кое-что почерпнув, Вера Федоровна приносила Косыреву. Сплетен о семейных неурядицах оба не любили. Но узнать о женитьбе сына Васильевых с девятого или о смерти доцента Жукова с пятого этажа — в этом была какая-то человечность. Участие.

Приятельские связи его с годами, как и у всех, постепенно слабели. То кому-то не понравилось, что он отказался помочь устроить сына в университет. То кому-то просто претили его научные и административные успехи. То кто-то выезжал в новую квартиру на Лихоборские бугры. Оставалось говорить по телефону, мечтать о встречах — обязательно, обязательно, — и годы проходили, а потом просто не хотелось. Иное дело работа. Здесь человеческий атомизм преодолевался: когда надо — общайся, не надо — замкнись.

Однако выдавались и пустые вечера — не то чтобы безделья, голова всегда работала, — вечера усталости. Воздух не главное в жизни, по жить без него нельзя. Косыреву не хватало обыденного человеческого общения.

Эта потребность должна была куда-то толкнуть. Однажды в санатории, дописывая книгу, он познакомился с академиком Твердоградским. Оказалось, весьма симпатичный человек и сосед, квартира двумя этажами ниже. Их научные интересы были далеки. Но семья Твердоградского — он и молодая жена Корделия Пахомовна, звавшая мужа не иначе как «академичек», — взяла Косырева под свою опеку.

У Корделии была привычка, изогнувшись станом, совать руку знакомым для поцелуя. Но вообще она была милая женщина, читала и по-английски, и по-французски, даже реферировала что-то. Она перешагнула за сорок и молода была лишь по сравнению с супругом. Его любимым одеколоном была лаванда, свежесть лаванды молодила.

Корделия Пахомовна, обнаружив, что у Косырева нет телевизора, просто охнула от желания услужить. Пообещала цветной, французский, — дороговато, конечно, зато вещь престижная. Ему не хватало только этого престижа. А она обожала телевидение, и сам муж, Алексей Федорович, присаживался, правда попозже, часиков в девять, но смотрел все подряд, до конца.

Жизнь Твердоградского делилась надвое: вне досягаемости Корделии он был, говорили, серьезный ученый. И, невзирая на малый рост, человек властный, суровый. Но лично Косырев ничего такого не наблюдал. Ему правилась непоседливость, моторный характер Корделии, веселившей и академичка, и его самого. На вечеринках в своем кругу он чуточку выпивал, ел с аппетитом, но не в коня корм, забывал тут же — что́. В карты она была дока, палец в рот не клади, а Косырев не любил проигрывать. Не та модель! За карточными эмоциями и переживаниями, суррогатом жизни, виделись действительно жизненные и мыслительные комбинации. Его самолюбие в игре было незряшным, и рвался к победе он тоже не зря... Но когда в разгар общего сбора на подмосковной даче Корделия отходила к окну, молча курила и глаза застывали оловянно, с тяжелой слезой, а жилка на щеке дергалась нервным тиком, он корил себя за выигрыши.

Знакомство это совпало с изменениями в самом Косыреве, и пластинки запускались теперь куда реже. Они были замкнутыми, казалось — абсолютно черными.

Знакомство с Твердоградскими случилось после многих лет жизни под одним кровом. Вот как у нас в Москве. А потом все распалось, и весьма бурно, не без скандала даже...