Перед занавесом - [3]

***

Жизнелюбие её било через край, она умела хранить верность друзьям, любила пляжи и солнце, увлечённо собирала зеркала, пепельницы, пресс-папье и прочие безделицы, изящные и безвкусные. Что это было, как не попытка обозначить свой путь камушками, оставить память о себе? Путь, который неминуемо вёл к угасанию, к концу короткого и яркого сна.

С течением времени объединявшее их раньше пространство начало сужаться. Наступила пора, когда он стал плохо переносить солнце, и пляжи, сначала средиземноморские, а потом и бретонские, перестали существовать для него. С тех пор, взяв свои шляпы, книги, блокноты, полотенца, соломенные подстилки, она ходила купаться одна, а он заходил за ней, чтобы вместе пообедать или вернуться в гостиницу.

Он стал меньше бывать на людях. Теперь они приглашали к ужину только несколько человек, обычно одних и тех же. Работали они в разное время, а по вечерам она ходила в кино с кем-нибудь из подруг, он же любил пройтись по близлежащим улочкам или, сев на метро, доезжал до своих любимых парижских кварталов около станций «Северный вокзал» или «Барбе».

Один жестокий удар судьбы - и всё потемнело вокруг: он снова видел лишь засохшие сады, разрушенные стены, изъеденные червоточиной деревья да чёрную дамскую шляпу и одинокую шерстяную пинетку, сиротливо лежавшие в грязной луже. Беречь было нечего, даже воспоминания стали не нужны. Кому пришла в голову пагубная мысль измерять ход времени, подчинять свою жизнь смехотворной тирании часовых стрелок?

* * *

Неожиданно он понял, что хочет избавиться ото всего. Речь не шла о том, что стало ненужным - с этим он расстался, как только минуло тридцать дней. Теперь избавляться надо было от дорогого, от того, что приходилось отрывать от себя с болью в сердце, - от их общих увлечений. Всегда наступает минута, когда путешествующим на воздушном шаре, чтобы продолжить путь, приходится выбросить за борт балласт. Чем меньше привязанностей он сохранит, чем меньше воспоминаний у него останется, тем легче будет проститься с этим миром и уйти налегке.

Кино было их общим увлечением. Она каждый день ходила на первый вечерний сеанс, и пару раз в неделю он составлял ей компанию. Обычно они выбирали какой-нибудь кинотеатр поблизости, но таких оставалось всё меньше, поэтому иногда они садились в автобус и доезжали до Елисейских полей или Монпарнаса. Он вспоминал, как горячо она отстаивала фильмы Лоузи и Феллини, как сдержанно относилась к Рене и Бергману. Он не мог себе представить, что идёт в кино без неё: входит в зал, словно в храм, устраивается в кресле, листает журнал, пока не погаснет снег. В последним раз они видели иранский фильм; жестокий и правдивый, он напомнил им раннего Росселини. Это был конец целый пласт его жизни ухнул, и возврата к нему не было: он стал областью света, вход куда был ему заказан. Жестокостью, едва ли не кощунством, казалось ему погрузиться в полумрак кинозала без неё, даже с близким человеком. И перед тем как навсегда уехать из их квартиры, все видеокассеты, которые они с ней насобирали, он раздал друзьям, чувствуя себя так, словно ему отрезают руку или ногу; легче стало потом, когда всё было позади. Так же поступил он и с музыкальными дисками. В оперу или на концерты они никогда не ходили, но у них собралась прекрасная коллекция музыки, и им было из чего выбирать, когда вечером, после ужина, хотелось послушать что-то любимое.

У неё было много пристрастий, и она легко переходила от одной музыки к другой; он же предпочитал по несколько раз слушать одно и то же. Вокальное искусство, особенно сопрановые партии, было для неё верхом художественного совершенства, и постепенно он научился разделять эту страсть. Пока звучали Моцарт или Верди в их любимом исполнении, они читали, разговаривали, а когда начинало клонить в сон, аккуратно убирали диски на место и расходились по своим комнатам.

Оставшись один, он долго колебался, раздавать ли диски: они были неотъемлемой частью его жизни. И всё же решил обойтись без этой крупицы счастья - ещё один балласт был сброшен в пустоту со смешанным чувством боли и облегчения: ему оставалось немного, и надо было избавляться от лишнего. Когда он оглядывался на пройденный путь, жизнь представлялась чередой расставаний с тем, что он считал своим, и что на самом деле ему не принадлежало. Ничего не удержал он, ни унаследованного им когда-то добра, ни идей, - совсем ничего. Не было ничего общего между ребёнком, юношей, зрелым человеком и немощным телом, к которому он раздражённо приноравливался. Только имя и фамилия, но что они могли сказать о нём? Он уже не был самим собой, от него прежнего осталась лишь оболочка: после её ухода неё стало мелким и пустым.

***

Когда он смотрел на детей, возвращающихся из школы с рюкзачками, набитыми учебниками и тетрадями. или гоняющих на велосипедах под апельсиновыми деревьями, он силился вспомнить то, что безвозвратно ушло из его жизни вместе с детством: как он играл или ссорился с братьями, как перед ним. знавшим только родной дом и семью, постепенно открывался большой мир. Но старался он напрасно: всё забылось. Он не мог вспомнить, как мать брала его на руки, в памяти остался лишь размытый её образ, который не имел к нему никакого отношения. Лёгкость, с которой дети забывают. казалась ему жестокой и несправедливой: разве можно обрекать на небытие единственное время полной самоотдачи, время полного, пусть и недолгого, счастья? Сейчас старшим мальчикам было почти столько же, сколько ему, когда не стало матери. Эти дети, которых он усыновил, чтобы заполнить пустоту, были его последним редутом перед неотвратимой дряхлостью. Неужели они забудут, как сильно любили его, как каждый день кидались ему на шею? Очевидность этого угнетала, и поверить в неё до конца он всё же не мог.