Перед заморозками - [68]

Она уже было крикнула «приветик» — и тут встала как вкопанная: у мойки стояла совершенно голая Мона. В руке у нее была бутылка.

27

Линда потом вспоминала, что в ту секунду была уверена, что где-то уже видела что-то подобное. Нет, не голую мать с бутылкой водки, может быть, даже вообще не человека — это было как отблеск чего-то иного, какой-то подсознательной памяти, удержать который удалось, лишь глубоко вдохнув и затаив дыхание. Когда-то она сама пережила нечто подобное. Она не была голой и не держала в руке бутылку. Ей было четырнадцать, самый жуткий период созревания, когда все кажется невозможным и непонятным и в то же время совершенно ясным, черно-белым, когда каждая клеточка тела вибрирует от нового, непонятного тебе самой голода. Это был короткий период в ее жизни, когда не только отец уходил на службу — в любой час дня и ночи, — но и матери надоела тоскливая жизнь домохозяйки и она устроилась работать в контору какой-то транспортной фирмы. Линда была совершенно счастлива — это давало ей возможность побыть несколько часов в одиночестве или даже пригласить кого-нибудь домой.

Она становилась все более дерзкой, часто даже собирала у себя небольшие вечеринки. Наличие свободной квартиры без родителей придавало ей престиж в глазах сверстников. Она всякий раз звонила отцу — убедиться, что он не собирается домой и что, как обычно, будет работать допоздна. Мона всегда приходила в шесть — полседьмого. Как раз в то время в ее жизни и появился Турбьорн — первый ее мальчик. Иногда он напоминал Томаса Ледина, а иногда Линда убеждала себя, что именно так должен был выглядеть Клинт Иствуд, когда ему было пятнадцать лет. Турбьорн Ракестад был наполовину датчанин, на четверть — швед, а еще на четверть — индеец, что сказывалось не только в чеканных чертах лица, но и придавало ему некую мистическую ауру.

Именно с ним Линда впервые погрузилась в изучение таинственного мира, скрывающегося за понятием «любовь». Они стремительно приближались к решающему моменту, несмотря на то, что Линда пыталась его оттянуть. Как-то раз они, полураздетые, лежали на ее постели. Вдруг отворилась дверь — на пороге стояла Мона. Она поругалась со своим шефом и ушла домой. Линду до сих пор прошибал холодный пот, когда она вспоминала эту сцену. На нее тогда напал истерический смех — она хохотала и не могла остановиться. Что делал в это время Турбьорн, она не знала, потому что зажмурилась. Скорее всего, кое-как одевшись, он ретировался.

Мона тут же вышла, но взгляд ее Линда помнила и сейчас. Она не смогла бы точно описать этот взгляд, — однако в нем читалось не только отчаяние, но и странное удовлетворение — наконец-то подтвердились ее подозрения, что дочь способна на непредсказуемые и опасные поступки. Линда не знала, сколько времени ей понадобилось, чтобы собраться и выйти из спальни. Мона сидела на диване и курила. Началось разбирательство — с криками и взаимными обвинениями. Линда до сих пор помнила боевой клич, который Мона без конца повторяла: мне плевать, чем ты занимаешься, лишь бы не забеременела! Она слышала и эхо своего собственного вопля — без слов, только крик. Она помнила стыд, испытанный ей тогда, стыд, гнев и обиду.

В разгар ссоры появился отец. Сначала он испугался, что произошло какое-то несчастье, потом пытался их унять, а под конец рассвирепел и разбил вдребезги стеклянную вазу — подарок к их с Моной помолвке.

Почему-то ей вспомнилась эта сцена сейчас, при виде голой матери с бутылкой водки. Она подумала, что не видела мать голой с детства. Но тело ее очень изменилось, Мона располнела, везде были складки жира. Линда брезгливо поморщилась, она сделала это не намеренно, но Мона успела заметить гримасу, и это помогло ей выйти из шока от того, что ее застукала собственная дочь. Она со грохотом поставила бутылку на мойку и распахнула дверцу холодильника, чтобы прикрыть наготу. Линда не могла удержаться от смеха при виде головы матери над белой дверцей.

— Почему ты явилась, не позвонив?

— Хотела сделать тебе сюрприз.

— Так не делают! Надо было сначала позвонить.

— А как бы я тогда узнала, что моя мамочка пьянствует среди бела дня?

Мона со стуком захлопнула холодильник.

— Ничего я не пьянствую!

— Когда я вошла, ты целовалась с бутылкой.

— В бутылке вода! Я охлаждаю питьевую воду.

Обе кинулись к бутылке. Линда была проворнее. Она поднесла бутылку к носу.

— Это не вода. Это самая настоящая водка. Иди оденься. Ты видела себя в зеркало? Скоро будешь такой же толстой, как отец. Хотя он-то просто толстый, а ты жирная.

Мона потянулась к бутылке. Линда ей не мешала.

— Иди оденься, — сказала она, отвернувшись.

— Этой мой дом, и я могу ходить голой, сколько захочу.

— Это не твой дом, это дом твоего бухгалтера.

— У него есть имя! Его зовут Улаф, и дом принадлежит мне в той же степени, что и ему.

— Ничего подобного. У вас брачный договор. Если вы разведетесь, дом останется за ним.

— А ты-то откуда это знаешь?

— Отец рассказал.

— Поганый старикашка, он-то откуда знает?

Линда молниеносно развернулась и хотела влепить ей пощечину, но лишь задела щеку.

Мона отшатнулась и чуть не упала — не от удара, а от водки — и поглядела на Линду с яростью.