Перед вахтой - [31]

— Нашивки ему дали за то, что он длинный и ходит в первой шеренге, — беззастенчиво растолковал Григорий. — Все длинные автоматически становятся командирами отделений и получают по две нашивки на плечо. А будь ты хоть семи пядей во лбу, да маленького роста, тебя сунут в последнюю шеренгу, и эдакий Антон станет покрикивать: «Эй там, на шкентеле, верблюд, не тяни ногу!»

— Вот до чего доводит человека зависть, — улыбнулась Тамара и поощрительно прикоснулась к руке Антона. — Она еще простительна, когда человек стремится достигнуть того, чему он позавидовал…

— Не говори ерунды, — тихо рявкнул Григорий. — Это Антон нам завидует, что мы пьем токайское, а он дует клюквенный напиток.

— А вправду, Антоха, по какому принципу у вас назначают старшинами? — спросила Иринка.

И сейчас Антон не смог ответить серьезно.

— У кого громче голос, — сказал он. — Когда охрипнет, назначают другого.

— Береги голос, — сказала Иринка. — Тебе идут нашивки.

— Это точно, — вставил Григорий. — Кому идет морская душа, а кому идет морская форма.

— Когда человек ругает товарища по профессии, он ругает самого себя, — заметила Тамара.

— Товарищ, поведай нам, от кого ты узнала столько непреложных истин? — спросил Григорий.

— От бабушки, — сказала Тамара. — Она отличается от меня тем, что не только знает истины, но и поступает в соответствии с ними.

— Кстати, где сейчас старушка?

— Заболела подруга ее юности. Она живет у нее. Вообще, бабушка редко живет дома, все время за кем-то ухаживает, кого-то нянчит, за кого-то хлопочет. Совсем меня бросила.

— Одиночество вас не угнетает? — спросил Антон.

— В двадцать пять лет это еще не страшно.

— Но, наверное, скучно?

— Почему вы так думаете? Разве вы скучаете наедине с самим собой?

— Я никогда не бываю наедине с самим собой. Так что не знаю.

— Странно. Когда же вам удается думать?

— Я считал, что всегда думаю, — сказал Антон.

— Да, да, — кивнула Тамара с грустью.

Она сама наливала себе вино и пила его много.

— Ты думаешь о том, как бы побольше навредить подрастающему поколению, — заявил Григорий. — На это тебе нужно твое одиночество.

— Тамара добрая, — сказал Антон. — Она не может никому вредить.

Иринка напомнила:

— Парни, праздник уже виднеется. Завтра тридцать первое.

— Пора сколачивать коллектив, — поддержал Григорий. Тамара спросила:

— Большой коллектив ты собрался сколачивать?

— Специалист этого дела Евгений Боратынский говаривал, что коллектив на праздник должен быть не меньше числа граций и не больше числа муз. Тогда не будет ни скуки, ни лишнего гаму.

— Оба числа нечетные, — заметила Тамара. — Это повод для ссоры.

— О чем речь? — подал голос Антон. — Мы четные. Мы успели сплотиться за этим столом, а надоесть друг другу мы еще не успели. Что еще нам нужно для веселья в праздник?

— Нужно взять билеты в театр, — сказала Тамара.

— А после театра? — спросил Григорий.

Тамара объявила, как о давно продуманном и решенном:

— Приедем ко мне, заведем магнитофон, и каждый будет веселиться по своему вкусу. Антону, например, купим молока. Он поделится с кошкой, пусть и у зверя будет праздник.

— Не время цапаться, — остановила Иринка. — Поговорим всерьез.

«Всерьез» говорили долго, и когда обсудили все частности, Антону пора уже было двигаться восвояси. Москвича Григория снова уволили с ночевкой, а бедного ленинградца только до двадцати четырех.

— Сегодня я ревнив, — сказал Григорий Иринке. — Сегодня я не пущу тебя провожать чужого мужчину.

— Я тоже считаю, что пусть его проводит Тамарища, — молвила Иринка, невинно опустив ресницы.

— Это интересно, — сказала Тамара. — Двадцать пять лет живу на свете, а еще ни разу не провожала военного. Пойдем Антон.

Снова он подъехал к Лихопольской казарме на такси, и снова старшина роты, разглядев в машине невоенный платочек не сделал ему выговора за то, что он возвращается из увольнения за полминуты до срока.

Антон сдал увольнительную, и Дамир спросил миролюбиво:

— Охотин, у вас есть какой-нибудь родственник в Москве?

— Родственника нет, — сказал Антон. — А что?

— Я думал, что есть… Тогда бы я уволил вас на ночь.

— Товарищ мичман… — начал Антон, преодолевая отвращение от собственного просительного голоса. — Сделайте доброе дело. Увольте меня на ночь с седьмого на восьмое.

С минуту подумав, мичман решил сотворить благо:

— Это можно. Уволю.

13

Курсантов подняли среди ночи, накормили горячим и построили с оружием и в белых перчатках на казарменном плацу. Командиры ротредкими, отрывистыми командами выравнивали строй и базальтовым изваянием возвышался в стороне полковник Гриф.

Ленточки бескозырки щекотали Антону шею. На душе было торжественно, и строгие мысли неспешной чередой проходили в сознании. Он думал о том, что в сорок первом, ночью, так же строили полки для парада, только тогда была метель и снегом были покрыты шапки. Эти заснеженные шапки стояли у него перед глазами. Если бы их строили не сейчас, а тогда, они тоже надели бы шапки, и вместо легких карабинов трехлинейные винтовки образца дробь тридцатого года были бы у них в руках. Он завидовал тем, кто жил тогда, это было время героев, а ведь важно не только, каков ты есть, важно еще, в какую эпоху ты живешь на свете. Двадцать одна планка на орденской колодке полковника Грифа — не в кабинете же, не речами же он их заслужил, их не было бы, если бы ему не повезло быть офицером тогда…