Перед лицом Родины - [5]

Гарсон принес закуски и абсент и, по-прежнему недоверчиво и неприязненно поглядывая на Константина, расставил все на столе. Воробьев налил абсента в рюмки.

— За ваше здоровье, Константин Васильевич! — сказал он, чокаясь.

Константин, не ответив, залпом выпил и с жадностью принялся есть суп, давясь и обжигаясь. Воробьев жалостливо смотрел на него.

Воробьеву очень хотелось узнать, как же это его бывший грозный начальник, в прошлом могущественный человек при донском атамане, дошел до такой жизни? Но расспрашивать об этом было неудобно. Чтобы как-то нарушить тягостное молчание, Воробьев заговорил:

— Вы знаете, Константин Васильевич, вот то самое кафе, в которое мы вначале собирались зайти, французы называют «бистро». Название это происходит от русского слова «быстро». В Отечественную войну 1812–1814 годов, когда наши войска вместе с союзными вошли в Париж, казаки атамана Платова расположились бивуаком на Елисейских полях. В одном из кафе обосновался тогда штаб казачьего корпуса. Из штаба часто выбегали бравые казачьи офицеры и, подзывая к себе красочно обмундированных казаков, отдавали им распоряжения, прикрикивая при этом: «Быстро! Быстро выполняй!» Это звучное русское слово понравилось французам, которых всегда толпилось около штаба множество. Не вдаваясь в смысл этого слова, они это кафе назвали «бистро»… А потом, впоследствии, уже и все парижские кафе стали так называться…

— Занятно, — не переставая есть, пробурчал Константин, рассеянно слушая своего бывшего адъютанта.

Ел Константин долго и много. Наевшись и слегка опьянев после нескольких рюмок абсента, блаженно улыбнулся, взял сигарету у Воробьева и закурил. Откинувшись на спинку стула, он запрокинул голову, затянулся.

— Хорошая, крепкая сигарета. Даже в голову ударяло… Я сейчас думаю о том, до чего же мало человеку нужно. Вот наполнил я свой желудок до отказа, выпил абсента, закурил — и ожил, и тяжелые мысли меня покинули. А ведь завтра я опять — бездомный бродяга, голодный, бесприютный… Снова будут терзать меня мысли о самоубийстве… Ведь я на днях уже совсем было решил броситься с моста в Сену. Даже написал своим родным на Дон прощальное письмо…

— Что у вас такое мрачное настроение? — спросил Воробьев. — Жизнь, мне кажется, уж не так плоха и на чужбине.

— Да, это потому она вам кажется хорошей, — озлобленно усмехнулся Константин, — что вы молоды, красивы, здоровы. Вы замечаете, что своей цветущей внешностью вы привлекаете внимание хорошеньких барышень и молодых женщин. У вас в кармане звякают деньги, и вы завтра не будете голодным… Вы знаете, что вам не придется спать на грязной платформе метро, подстелив под себя газету… Да, поэтому она, конечно, кажется вам хорошей. Когда-то и я, дорогой, тоже был оптимистом, лет так десять тому назад. Я тоже думал, что жизнь — чудесная вещь. А теперь я весь свой оптимизм растерял и думаю, что жизнь — самая прескверная штука для того, кому в жизни не везет, кто уже стар, кто своей персоной не привлекает женских взглядов, у кого в кармане пусто и кому даже выспаться негде…

Воробьев подавленно слушал Константина.

— Константин Васильевич, — сказал он. — Как можно было дойти до такого положения? Ведь вы всегда были предприимчивым человеком. Я вам постоянно завидовал и старался во всем подражать… Я помню, какая чудесная была у вас жена. Настоящий ангел…

— Замолчите! — выкрикнул Константин. — Она… она… подлая женщина, шлюха! Вот тогда еще, когда я, по вашему мнению, был блестящим, предприимчивым, она уже жила с любовником-иностранцем… А потом сбежала с ним от меня.

— Вот так! — растерянно протянул Воробьев. — А я-то… тогда… мальчишка, без ума от нее был… Думал — богиня. Где же она сейчас?

— Не интересовался…

— Константин Васильевич, надо вам чем-то заняться, — горячо сказал Воробьев, потрясенный его рассказом. — Вы простите меня, я человек правдивый… Хотя вы мне были и не совсем симпатичны раньше, но я вас так не оставлю. Я должен что-то сделать для вас…

— Не знаю, Воробьев, чем вы могли бы мне помочь, — с горечью произнес Константин, снова наливая себе рюмку абсента. — За границей я все делал… В Стамбуле был хамалом и таскал на своей спине огромные тяжести до тех пор, пока не нажил грыжу. В Неаполе чистил сортиры, в Сорренто пробовал служить официантом в прескверной харчевне, но не угодил хозяйке, и она меня прогнала. В Париже на вокзале Сен-Лазар работал носильщиком…

Он опустил голову и долго сидел молча. Потом, приподняв голову, сказал:

— И все-таки это был труд… Честный труд… Я зарабатывал себе на хлеб, имел ночлег. А сейчас я так опустился, что, глядя на меня, никто уже мне не дает работы. Да, откровенно говоря, я ее особенно и не ищу… Я заболел черной меланхолией! Тоскую по Родине, ничего мне здесь не мило. У меня не осталось ни капли веры ни в людей, ни в бога, ни в черта, ни в правду, ни в честь… Ни во что не верю!

Некоторое время Ермаков сидел молча, дымя сигаретой. Потом, выпрямившись, посмотрел на Воробьева.

— Я рад вашему жизнелюбию, вашему оптимизму. Наверное, женились на богатой невесте?

— Не совсем… Но женитьба предполагается.

— Если не секрет — расскажите.