Перед грозой - [6]

Воспоминания о Дамиане нахлынули на него, когда приступил он к «Чем воздам…», потому, верно, и забыл слова молитвы.

А теперь, — он уже лег и погасил свет, — опасности, грозящие Дамиану, стали тревожить его с особой силой. Дамиан, первенец, который вырос в довольстве и в чьих мускулистых руках были заключены его отцовские надежды на расцвет усадьбы и мечты о спокойной старости, парень красивый, крепкий, сообразительный, ничего дурного за ним не водилось, и работать он мог без устали (а вот, поди ж ты, и он не устоял перед искушением познакомиться с Севером[2]). И отправился туда с парнями-односельчанами, которым захотелось попытать счастья — счастья, в котором сам Дамиан не нуждался, потому как (хоть и зря сплетничают люди, что его отец — самый богатый в округе человек), слава богу, бобов, тортилий[3] и даже молока в доме каждый день досыта. Но сумасбродным париям — им бы устроиться подальше от отцовского присмотра. Вот и уехал, бедняга, уже пятый год, сколько небось хлебнул — и скитался, и где только не работал; бог знает среди каких людей, с какими дружками и что угрожает его душе и телу; дай боже, чтобы, кроме всего, не потерял бы он веры: да будет ему защитником тень божья — святой Петр, и пусть пречистая дева убережет его покровом своим от дурной компании, от развратных женщин, и пусть не убьет его электричеством, не попадет он под машину или под поезд, не ввяжется в драку с каким-нибудь гринго[4] и не придется ому иметь дело с тамошними властями, о которых говорят, что они ужасны. Да избавит его господь от стольких напастей на чужой земле. Нет, бог не захочет, чтобы сын его испытал бы голод и беду, чтобы с ним что-нибудь случилось. Хотя от несчастья не убережешься. Сколько людей не возвратилось с проклятого Севера! А сколько вернулось больными, не заработав и полсентаво! Сына доньи Эуфросии посадили на электрический стул за то лишь, что не стерпел он оскорблений и издевательств наглого гринго; Роман Лопес вот уже пятнадцать лет в тюрьме, а всего приговорен к девяноста годам заключения. К девяноста годам, ну и остряки эти гринго! А те, кого застрелили, кого отравили в госпиталях, кто сорвался со строительных лесов! И еще сколько тех, о которых ничего не известно! И Дамиан, который не хочет вернуться домой, пока не станет миллионером. Не иначе с ним стряслась какая-то беда! Что-то с ним случилось — u именно в те самые часы, когда выл Орион. Какое тяжкое наказание за смерть Анаклето! Сначала — неурожай, четыре года подряд, потом умерла Росалия, жену разбил паралич — уже десять лет она прикована к постели, и, наконец, отъезд Дамиана, тревога за сына убивает его день за днем… на все божья воля. Божья кара. Дамиан-то мог бы здесь жениться, обзавестись семьей, устроился бы честь по чести, да и без работы бы не сидел. Та, что была его невестой, уже вышла замуж, неплохая женщина, хорошей была бы снохой: опрятная, богобоязненная, трудолюбивая, тихая, домоседка; а ведь нелегко найти хорошую женщину, которая умеет заботиться о доме и не любит чесать языком…

А может, ничего и не случилось. Не раз уж тревожился понапрасну. Орион выл, а ничего не происходило. Пора спать. Завтра трудный денек. После первой мессы, даст бог, он заглянет на ранчо, а затем отправится на усадьбу Сан-Тобиас — посмотрим, не вернет ли Лоренсо свой долг. Вымогать у него не буду, но ведь обещал, что выплатит в этом месяце, как продаст маис, а долг-то стареет, да и нуждишка есть в этих сентаво, надо кое-что еще посеять да закупить вовремя маис. Пожалуй, у Лоренсо нет иного выхода, как заложить дом; он уж и так ждет достаточно долго, — должников это портит, — из-за процентов, хотя и умеренных, как велит святая мать-церковь, но возросли они, очень возросли именно язва отсрочек с выплатой, и все нарастают, накапливаются. Тогда мне достанется его дом, и для него это даже выгоднее, по крайней мере он избавится от мороки с другими кредиторами и со сборщиком налогов; может, я на этом не много выиграю, но лучше что-то, чем ничего, и если трудно идти, так остается прибавить шагу. Человек он не вредный, не думаю, чтобы втянул меня во всякие кляузы. Хотя теперь всего можно ждать с этим буквоедом-законником, с этой язвой паршивой, — принесла его нелегкая из Каньонес, и людей прямо как подменили! Что за времена настали! Еще недавно судейским пачкунам нечего было делать в нашем селении, все улаживалось по-доброму, по совести. Благословенное было время. Бога боялись и слово держали. Один Христос мне опора с тех пор, как нагрянули сюда эти сутяги и посеяли разлад. Не худо бы политическому начальнику [5] принять меры против такой несправедливости и обуздать этого смутьяна — он зловредней всех остальных; надо его выслать отсюда, как высылали других. Завтра и об этом поговорю с начальником. А сейчас пора спать. Ах, да! Завтра мне еще надо заглянуть в Барранку, нанять поденщиков, успеть засеять поле в Гавиланес, а то польют дожди, захватят врасплох.

Нынче не смогу приступить к духовным упражнениям в затворничестве. И не потому, что земные дела для меня важней, чем заботы о душе. Но некому заменить меня, да и пост в этом году был поздним. Уже середина марта, и скоро начнется педеля Лазаря. Пасха нынче приходится на одиннадцатое апреля. Исповедуюсь непременно, но вот духовные упражнения… Придется все объяснить сеньору священнику, чтоб не подумал худого. Как оставишь бедную парализованную, а тут еще из-за холодов у нее боли усилились. Я думал, что она вот-вот помрет. Может, потому и выл Орион? Бедняжка совсем плоха. Доктор, что побывал тут на сретенье, — ну и бандит, сколько отхватил! — говорил тогда, что сердце у нее подкачало и чтобы мы были ко всему готовы. Бедняжка только о том и молит бога, чтобы дал ей свидеться с Дамианом в последний разочек. Сколько деньжищ угробил на докторов да на лекарства, и все впустую. За те десять лет, что она в параличе, почитай, трижды возил в столицу. Напрасно обнадеживали. Ей все хуже и хуже. Одно мученье!