Пепел Вавилона - [41]

Кожа Сесара была сморщенная, как у черепахи, и темная, как свежевспаханная земля. Когда он взял Холдена за руку, в его глазах выступили слезы.

— Молодец, малыш. Мы все тобой гордимся.

— Спасибо, — сказал Холден.

— Ты же задашь жару гребаным доходягам, да?

Стоящая за левым плечом Сесара Наоми застыла. Теплая и радостная улыбка превратилась в просто вежливую. Холден чувствовал себя так, словно его ударили под дых. Но Сесар, похоже, даже не понял, что сказал гадость. Холден оказался в ловушке — то ли попросить отца извиниться, то ли сохранить впечатления от последней встречи. Разговаривающая с мамой Тамарой Наоми дернула головой и сбросила волосы на глаза.

Вот дерьмо!

— Понимаешь, — сказал Холден, — так...

— Так он и сделает, — вклинилась Наоми. — Можете на него рассчитывать.

В ее темных глазах сверкнула решимость. «Не усложняй всё еще больше», — было ясно написано во взгляде. Холден улыбнулся, еще раз обнял отца Сесара и отступил к двери, к кару, к «Росинанту». Все восемь родителей столпились в двери, чтобы его проводить. Он ощущал, что они там, даже когда кар повернул за угол и начал подниматься к докам. Наоми сидела молча. Холден вздохнул.

— Ладно, — сказал он. — Теперь я понимаю, почему ты не хотела идти. Прости за...

— Не надо. Давай не будем.

— Мне кажется, ты заслужила извинений.

Она изменила позу и посмотрела прямо на него.

— Извиниться должен был твой отец. Один из отцов. Но я решила снять его с крючка.

— Ну ладно.

Кар свернул вправо. Мужчина с густой бородой отскочил с дороги.

— Я хотел тебя защитить, — сказал Холден.

— Я знаю.

— Я просто... Просто должен был.

— Я знаю. И тогда из-за меня всё пошло бы наперекосяк, все из кожи вон бы лезли, чтобы объяснить, как они уважают астеров и что он не имел в виду меня. А ты их сын, и они тебя любят. И любят друг друга. И кто бы что ни сказал, виноватой всё равно оказалась бы я.

— Да, — согласился Холден. — Но тогда я не чувствовал бы себя так хреново. А мне хреново.

— Придется нести этот крест, милый, — устало произнесла Наоми.

В доке команда Фреда Джонсона загружала последние припасы через грузовой шлюз. Новые углесиликатные панели корпуса на бортах «Росинанта» выглядели шрамами. Высадив пассажиров, кар попыхтел и посвистел дальше. Холден секунду помедлил, рассматривая корабль. На сердце было неспокойно.

— Что? — спросила Наоми.

— Ничего, — ответил Холден и добавил мгновение спустя: — Было время, когда я считал, что мир устроен просто. По крайней мере, кое-что в мире.

— Он не имел в виду меня. Правда. Потому что я для него — человек, а доходяги и астеры... они не люди. У меня были друзья на «Пелле». Настоящие друзья. Люди, вместе с которыми я выросла. Люди, которые мне небезразличны. Люди, которых я любила. Они в точности такие же. Они убивали не людей, они убивали землян. Марсиан. Пыльников. Обрубков.

— Обрубков?

— Ага.

— Не слышал такого.

Наоми взяла его за руку и придвинулась ближе, прижавшись подбородком к его груди.

— Это считается грубым словом.

Холден прижался к ней, насколько позволяла слабая гравитация. Он почувствовал тепло ее тела. Почувствовал, как она дышит.

— Мы не люди, — сказал он. — Мы просто истории, которые о нас рассказывают. Астеры — безумные террористы. Земляне — ленивые обжоры. Марсиане — винтики в большой машине.

— Мужчины — бойцы, — откликнулась Наоми и мрачно добавила: — Женщины — матери, они милые и сидят дома с детьми. Так было всегда. Мы всегда судим людей по историям о них, а не по тому, какие они на самом деле.

— И посмотри, куда нас это завело.

Глава тринадцатая Пракс

Когда все изменилось, больше всего его поразило, как мало все изменилось. Между завершающейся реконструкцией и поднимающейся волной научных проектов Пракс порой днями и неделями не заглядывал в новости. Обо всем, что происходит с человечеством, он узнавал из чужих разговоров. Услышав, что управляющий совет объявляет о нейтралитете, он решил, что речь об ограничениях поставок газа. Он даже не знал, что идет война, пока ему не сказала Карвонидес.

Ганимед уже слишком много знал о том, что значит быть полем битвы. Слишком свежи были воспоминания в коллективной памяти, шрамы еще не зажили. После последней вспышки насилия раскопали еще не все забитые льдом коридоры — еще до врат, до открытия тринадцати сотен новых миров. Никто не хотел повторения. И поэтому Ганимед объявил, что не имеет значения, кто правит, до тех пор, пока можно продолжать исследования, ухаживать за людьми в больницах, жить своей жизнью. Всеобщее «Мы заняты, вы там сами как-нибудь решите, что делать со вселенной».

А потом... ничего. Никто не претендовал на них, не угрожал. Никто не сбрасывал на них ядерные бомбы, либо те просто не достигли цели и не попали в новости. Поскольку Ганимед обеспечивал себя продовольствием, никто не переживал по поводу голода. Пракс беспокоился о финансировании исследований, но прекратил попытки говорить об этом после того, как от него несколько раз отмахнулись. Все ждали. Не высовывались, делали то, что и всегда, и надеялись, что никто не заметит.

И потому ежедневный маршрут Пракса между его норой, школой Мэй и работой остался до странности неизменным. С тележки на станции всё так же продавали жареную кукурузу и горький чай. По понедельникам всё так же проходили встречи проектных команд. Поколения растений, грибов, дрожжей и бактерий жили и умирали, и их анализировали так же, как всегда, будто никто не калечил Землю. Или не убивал ее.