Пепел сгоревшей любви - [15]

«Бедняга, как же мне тебя жалко!» — со злостью подумала она, глядя на трясущего крашеными кудрями кумира сопливых девчонок. Вот уж действительно: у кого щи жидковаты, а у кого — бриллианты маловаты.

Она переключила канал. На этом шел какой-то боевик. Молодой парень был прикован наручниками к ржавой батарее отопления. Крупным планом — лицо с заклеенным скотчем ртом. Глаза, полные ужаса. Карие, как у Славы.

Нет, видно от этого не сбежать.

Ей захотелось грязно выругаться. Она выключила телевизор. Долго сидела, уставившись в серый экран невидящим взглядом.

Потом встала, подошла к серванту. Вытащила из нижнего ящика спрятанный под старыми журналами мод конверт с деньгами. Еще раз пересчитала.

Четыреста пятнадцать долларов. Это все, что ей удалось собрать.

Теперь оставалось надеяться только на чудо.

И оно произошло.

Когда до окончания срока, определенного вымогателями, оставалось три дня, в ее квартире раздался телефонный звонок.

Саша

Позавтракав в больнице последний раз, я попрощался с доктором Сергеевым, медсестрами Ниной и Людой, Стивеном Хэкеттом и его секретарем-переводчиком Бертом и отправился в Белоруссию.

Утром, за несколько часов до отъезда, в палате произошел следующий разговор.

— Я попросил медсестер и доктора не беспокоить нас некоторое время, — объявил Хэкетт, когда Берт плотно прикрыл дверь. — Вот. Как вы хотели, господин Алекс, — торжественно произнес Стивен и, положив на мою кровать «дипломат», щелкнул замком.

В портфеле, одна к одной, лежали пачки новеньких стодолларовых купюр. Их должно было быть двадцать, но пересчитывать было как-то несолидно: в конце концов, деньги, выражаясь нашей общепринятой лексикой, были халявными.

Как бы угадав мои мысли, Хэкетт произнес:

— Двадцать пачек. В каждой сто купюр по сто долларов. Итого, двести тысяч. Будете пересчитывать, Алекс?

Я укоризненно взглянул на него.

Он понял и сменил тему.

— Замок — кодовый. Выставьте на нем какое-нибудь шестизначное число и запомните его хорошенько. К примеру, число и год рождения вашей прабабушки. Берт покажет как. Теперь еще вот что, — он кашлянул. — О том, что я передаю вам эту сумму, не знает никто — кроме меня и Берта. Я это к тому, что если вы пожелаете декларировать ее налоговым органам — пожалуйста. Если нет, значит, нет. Меня это не касается.

Я пожал плечами.

— Разберемся.

— Ну, тогда все. Машина придет через час. Поездка займет э… примерно… — он вопросительно посмотрел на Хиггинса.

— Десять часов.

— Десять часов. Мне остается пожелать вам счастливого пути и скорейшего выздоровления, Алекс. Я никогда не забуду, что вы сделали для меня, — его голос чуть дрогнул. — Если у вас когда-то возникнут проблемы, не раздумывая, связывайтесь со мной любым способом: по телефону, электронной почте, факсу, — он вынул из кармана синюю карточку, на которой золотом были отпечатаны его данные, и подал ее мне. — Да, и не забудьте коляску. Она вам еще пригодится. До тех пор, пока вы не встанете на ноги, Алекс, — дипломатично добавил он.

Я сильно сомневался, что в своем двухкомнатной кооперативной квартире площадью двадцать восемь с половиной квадратных метров я смогу ездить на коляске с той же легкостью, что и в просторной палате или больничном коридоре, длинном, как взлетная полоса, но не стал разочаровывать Хэкетта.

Берт показал мне, как выставить код на замке «дипломата», что я и сделал, набрав день, месяц и две последние цифры года рождения сына.

Потом Стивен Хэкетт крепко пожал мне руку. Хиггинс тоже. Они вышли.

Я взял с тумбочки листок бумаги, на котором был записан телефонный код Белоруссии, и стал набирать номер Валентины.

Она подняла трубку с шестого гудка, наверное, еще спала. Я с опозданием сообразил, что время у них, по сравнению с московским, отстает на час.

— Валя, я выезжаю. Буду ориентировочно в десять вечера. Короче, готовность номер один. Цветов и оркестра не надо.

— Ладно, Саша. Все сделаю. Я уже в отпуске. Взяла неделю.

— Хорошо. Ну, до встречи.

В дверях возникла фигура Люды с моими документами на выписку.

Часть вторая

Саша

Валентина встретила меня вежливо.

Вежливо поздоровалась. Вежливо поцеловала. Откуда было взяться иным чувствам: уже четыре года мы жили порознь, и ни я, ни она не испытывали ни малейшего желания начать все сначала.

Было около одиннадцати вечера. Мои сопровождающие помогли мне раздеться и уложили в кровать, застеленную свежим бельем, подкатили к ней коляску, сунули под кровать пластмассовое судно. Врач передал Валентине папку с моими медицинскими документами — рентгеновскими снимками, кардиограммами и прочими бумагами. «Здесь даже есть ваша энцефалограмма», — с непонятной гордостью сказал мне он. Я довольно смутно представлял себе, что это такое, а потому не мог разделить его чувств.

«Дипломат», по моей просьбе, они положили в нижнее отделение серванта. Я решил, что в ближайшее время найду портфелю с несметными сокровищами более надежное место. Перед отъездом из московской больницы я переложил одну пачку купюр в карман куртки — так сказать, на текущие расходы. Когда мы прибыли в Минск, я отсчитал из нее пятьсот долларов и попросил людей Хиггинса обменять их на белорусские деньги. По моим подсчетам, на первое время этого должно было хватить.