Пепел Клааса - [18]

— Позволь, я закончу свой рассказ. Итак, время шло, силы убывали, московиты бесчинствовали в наших пределах. Помощи ждать неоткуда, положение стало совершенно отчаянным. Отчаяние же толкает к безрассудству. Одним словом, мы решили идти на прорыв. Собрали оставшийся порох, зарядили пушки, вооружились. В полной темноте вышли за стены Гельмета. После первого же залпа напали на лагерь русских. Московитов трудно было застать врасплох, ещё сложнее напугать, ибо они знали о нашей малочисленности и бедственном положении. Мне посчастливилось рубиться с их князем, Александром Оболенским. Я одолел его, и на какое-то время в их рядах произошло замешательство, но затем они насели на нас с тройной силой, так что нам пришлось совсем худо. Полк дерптского епископа истребили полностью. Трусы — они сами ускорили свою погибель, обратившись в бегство! Их убивали не клинками, а шестопёрами, как вепрей на охоте. Ни одного не осталось. После сего злополучного сражения магистр Плеттенберг и отправил меня в немецкие земли требовать подкреплений.

— Многие ли откликнулись на призыв храброго магистра? — поинтересовался Пиркгеймер.

— В таком деле воинов никогда не бывает слишком много. В Любеке собираются швейцарские ратники. Как ни ненавидит мой брат войну, а толк в ратном искусстве он знает. Никто иной как Генрих Шварц присоветовал мне положиться на швейцарцев и их аркебузы. По правде сказать, я всецело ему доверяю в подобных делах. Завтра отправлюсь в обратный путь. Хорошо бы к Петрову дню быть в Риге со свежим войском.

— И всё же жаль, что Вы не встретитесь с теской Цельтисом, — покачал головой Бегайм.

— Неужто нельзя задержаться хоть на пару дней? — недоумевал Пиркгеймер.

— Вы ни за что не уговорите моего брата, — ответил Генрих вместо единокровного. — Уж если он что вбил себе в голову, то и удар шестопёром не сможет его от этой мысли отвадить.

— Встреча со столь знаменитым человеком и впрямь представляется мне весьма заманчивой, — согласился крестоносец. — Я мог бы отправить подкрепление вперёд, а сам задержаться, однако боюсь пропустить сражение.

— О боги! — загрохотал Пиркгеймер, цепляясь за надежду удержать гостя в Нюрнберге. — Да сколько у Вас будет ещё этих битв, доблестный рыцарь! Конрад Цельтис — светлейший ум германских земель, да что там германских, всего христианского света!

— Увы, сражение, к которому я спешу, станет главным в моей жизни и…. последним.

— Сколько можно говорить загадками, — взвился Бегайм. — Гороскоп Вам не нужен, ибо Вы знаете свой смертный час. Теперь Вы будто бы утверждаете, что Вам известны даже обстоятельства собственной кончины. Что всё это значит? Вы обладаете некими тайными знаниями? Поделитесь же, тут собрались достойные люди.

— Дело в том, почтенный каноник, — произнёс Шварц с расстановкой, то и дело поглядывая на брата, — что путь счастья короче стези благоразумия. Путь, избранный мной шесть лет назад подходит к концу.

Генрих вздрогнул от этих слов, как от удара плетью.

— При описанных мною обстоятельствах уместнее было бы из Швейцарии прямиком отправиться в Любек и сразу же назад в Ливонию, вместо того, чтобы заезжать в Нюрнберг. Для чего же я здесь? Впервые за столько лет? Для того чтобы повидаться с братом, преданно мною любимым, хоть души наши столь же несхожи, как похожи тела. А ещё, я приехал, дабы задать ему вопрос, о котором он наверняка догадывается…

Ливонец замолчал. Генрих Нюренбергский встал из-за стола, и поступью лунатика двинулся к окну. С каждым шагом он словно набирал по десятку лет. Лицо каноника вопросительно вытянулось, Пиркгеймер сорвался на нелепый жест рукой, словно желая удержать Генриха. Только Конрад и мастер не утратили самообладания: первый спокойно ждал, в то время как второй подмечал движения, изобиловавшие признаками душевной агонии.

— Так значит, я не ошибся, — прошептал Генрих, и добавил чуть громче: — Значит, то и впрямь был вещий сон.

— Так ты тоже сомневался?

— Нет, не сомневался. Скорее, надеялся. Надеялся, что это обычный сон. — Генрих резко повернулся к брату. Оба словно забыли о посторонних. — Но ведь на самом деле ни ты, ни я не выбирали свой жребий! Проснувшись, я продолжал жить, как обычно. Могу поклясться всеми реликвиями всех храмов на свете, что так и не взял в толк, когда и где избрал я стезю, по которой иду до сих пор. Не я избрал, меня избрали. Я стал игрушкою судьбы, бессильный изменить что-либо, как стрелка на циферблате бессильна пред зубчатыми колесами и гирей, что вращают её изо дня в день!

— Подобно всем тем, кто склонен более к размышлению, нежели к поступкам, ты охотнее интересуешься устройством мельницы Провидения, нежели добротностью муки́, сыплющейся из её жерновов. Меня же заботит как раз последнее.

Наступила тягостная пауза. Крестоносец хотел, чтобы брат первым прервал молчание. Но тот словно боялся переступить некую грань, отделявшую его от неизбежного.

— Ты приехал повидаться, — сказал он наконец, — ибо увидел окончание сна. Ты понял, что…

Голос его пресёкся. Он сел, потупив взор. Ему вдруг стало неловко от того, что присутствующие стали свидетелями разговора и следили за его душевной борьбой.