Пенрод - [46]

Что касается самого Пенрода, то ему открылись совершенно иные миры, и жизнь стала казаться ему неизмеримо богаче. Раньше он не испытывал особых склонностей к дракам. Теперь он только о них и говорил, и, слушая его, можно было подумать, что он все время кого-то бьет.

– Хочешь, покажу, как я поступаю, когда на меня нападают сзади? – спрашивал он Деллу. И, совершенно игнорируя то обстоятельство, что она не испытывает никакого восторга, он разыгрывал сцену кулачного сражения, в ходе которого, разумеется, обезвреживал воображаемого противника.

Подобные сцены он часто разыгрывал и наедине с самим собой. В таких случаях воображаемому противнику приходилось еще хуже, нежели в присутствии Деллы. Перехитрив его, Пенрод делал ловкий финт и наносил ему сокрушительный удар в пустое пространство.

– Вот так! – резюмировал он, обращаясь к бесплотному, но совершенно бездыханному телу. – Так мы всегда поступаем в третьей!

Иногда в пантомимах, которые он разыгрывал наедине с самим собой, он встречался не с одним, а сразу с несколькими врагами. Эти коварные противники подстерегали его всюду, и особенно бесчинствовали по утрам, когда Пенрод одевался и успевал просунуть одну ногу в штанину. Тут-то и разыгрывался жестокий поединок. Пенрод взвивался, как молния, и, сбросив с ноги так и не надетые до конца, а потому лишь сковывающие движения брюки, принимал бой. Уворачиваясь и маневрируя по комнате, он наносил удары притаившимся противникам. (Во время одной из таких схваток он разбил часы, которые стояли у него в комнате). Иногда подобные битвы длились достаточно долго и, пока все до единого враги не были наказаны его неумолимой дланью, его невозможно было дозваться к завтраку.

Частенько в таких случаях терпение миссис Скофилд иссякало, и она поднималась, чтобы поторопить сына, и заставала его за одеванием.

– Ну, я и иду, – невозмутимо отвечал он, натягивая носок. – Стараюсь как можно быстрее.

В доме и в особенности за столом он стал совершенно невыносим. Он всем досаждал своей болтовней, в ходе которой тоном, не допускающим возражений, излагал самые дикие домыслы и предрассудки. Над ним пробовали смеяться, пытались взывать к его разуму, но все было тщетно. Что касается сверстников, то они страдали даже больше, чем родные. Пенрод вел себя с ними ужасно. Он выламывал им пальцы, сдавливал шеи. Подобным экспериментам он подверг всех соседских мальчишек. В ответ на их возражения он разражался хриплым хохотом. Этот хохот дался ему не сразу. Он выработал его лишь с помощью длительных тренировок в сарае, где практиковался, измываясь над газонокосилкой, ручной косой и тачкой.

Кроме того, он часами хвалился перед мальчишками, и основным объектом хвастовства был он сам, а вслед за ним – Рюп Коллинз. При этом Пенрод то и дело повторял: «Вот так мы поступаем в третьей!» Ибо Пенрод, подобно Тартарену, иногда не мог отделить воображаемого от действительного, и сам порой уже верил в свою принадлежность к душегубам, которые, если верить Рюпу, составляли учеников «Третьей».

Набив всем оскомину бесчисленным повторением подвигов, где участвовал он и его несравненный друг, Пенрод переходил к двум другим объектам своего хвастовства, коими являлись мистер Скофилд-старший и Герцог.

Пусть матери смирятся: пока сыновья не вырастут, от них нечего ждать восхищения своими родительницами. Мальчик среди сверстников чувствует себя настоящим индейским вождем, и ему не пристало хвалиться ничем, кроме мужских добродетелей. Вот почему он не признает над собой женской власти. Когда подросток хочет унизить другого подростка, он называет его «маменькиным сынком», и, напротив, аргумент «мне отец не позволяет этого делать» звучит вполне достойно и принимается во всех случаях жизни. Над таким объяснением никому из мальчишек не придет в голову насмехаться. Горе тому мальчику, который решится в присутствии приятелей слишком много рассказывать о матери или о сестре! Его репутация неизбежно будет запятнана. И, наоборот, ничто так не поднимает престиж подростка, как рассказы об отце и собаке отца. Непобедимость собаки и мужество отца любой мальчишка должен отстаивать, чего бы это ему ни стоило.

Пенрод, разумеется, и раньше соблюдал этот кодекс. Теперь же, в свете новых идеалов, Герцог в его рассказах превратился в совершенно кошмарное существо, вобравшее в себя черты Боба – Сына Войны и южноамериканского вампира. И все эти кровавые истории Пенрод без зазрения совести излагал прямо при Герцоге, который сидел рядом. Так лгут на суде, когда знают, что свидетель по тем или иным причинам не сможет возразить. Что касается отца Пенрода, то, если верить сыну, он представлял собой причудливую смесь супермена с гладиатором и в равной мере обладал чертами Голиафа, звезд современного бокса и императора Нерона.

Даже походка у Пенрода стала какая-то странная. Ходил он вразвалку, с самым что ни на есть вызывающим видом. Как только он видел на улице других подростков, он тут же вставал в боксерскую стойку и шел в атаку. Когда жертва уворачивалась, он начинал хрипло ржать, ибо наконец-то освоил эту милую манеру смеяться. Даже Марджори Джонс не избежала подобной участи. Увы, так юные сердца иногда проявляют свою любовь. По уверению Марджори, хуже всего ей показалось то, что Пенрод удалился безо всяких объяснений, и она, оставшись на углу улицы, еще долго обращалась к нему, хотя он уже не мог ее слышать.