Пенелопиада - [12]

Одиссей был мною доволен. А как же иначе? «Елена до сих пор не родила сына», — сказал он. Мне бы следовало обрадоваться. Я и обрадовалась. Но с другой стороны… почему он до сих пор думал о Елене? Или, быть может, он думал о ней всегда?

X. Партия хора Рождение Телемаха Идиллия

Девять месяцев плыл он

по морям винно-красным

              материнского чрева.

Из пещеры чудовищной Ночи,

              от сна и тревожных видений

плыл он в темном челне —

              сам в себе, точно в лодочке утлой.

Средь опасностей многих он плыл

              чрез бескрайние воды утробы

из далекой пещеры, где Три Роковые Сестры,

погруженные в труд рукоделья,

нити жизни мужской выпрядают,

              и мерят, и режут, как срок подойдет,

и с такими же нитями женских судеб

              воедино сплетают.

Так и мы — те двенадцать,

              кому от руки его пасть предстояло

по жестокому слову отца его, — так же и мы

плыли сами в себе, точно в темных

              и хрупких лодчонках,

по морям беспокойным во чреве

              своих матерей,

что едва ковыляли

              на сбитых, опухших ногах

              под тяжелою ношей, —

не цариц, а безродных невольниц:

ту купили, ту приняли в дар,

              ту с войны привели

              или выкрали у бедняков.

Девять месяцев минуло —

к берегу мы подошли,

              как и он, в тот же час,

и причалили, точно как он,

              и вдохнули воздух чужбины.

Мы младенцами были, как он,

              и кричали, как всякий младенец,

и, как он, беззащитны мы были,

              но только стократ беззащитней:

ибо он появился на свет долгожданным,

              а нас не желали.

Мать его породила

              наследника царского рода,

              а матери наши

просто дали приплод —

              опростались, как всякая живность

жеребится, ягнится, щенится, телится,

              выводит цыплят и приносит помет.

У него был отец;

              мы же невесть откуда взялись —

словно крокус иль роза,

              а то еще как воробей,

              что родится из грязи.

Наши судьбы сплелись с судьбою его воедино.

Был он малым ребенком — и мы

так же были детьми и росли,

              как и он, но иначе:

как игрушки его и зверушки,

              сестрички его понарошку,

              подружки по играм.

Мы смеялись, как он, и резвились, как он,

              хоть и были

голоднее, чем он, и смуглее,

              в веснушках от солнца,

              без мяса к обеду.

Он считал нас по праву своими,

              зачем бы ему ни сгодились:

оберечь, накормить его, вымыть его,

              позабавить,

укачать-усыпить его в утлых лодчонках

              собственных тел.

Мы не знали, играя с ним там,

              на прибрежных песках

каменистого козьего острова, нашей Итаки,

что ему суждено обернуться для нас

              хладнооким убийцей.

Если б знали —

              решились бы мы утопить его сразу?

Ибо дети не знают пощады,

              и каждому хочется жить.

Нас — двенадцать, а он был один.

              Отчего ж не решиться?

Нам достало б минуты;

              никто б ничего не заметил.

Удержали б головку его, еще без вины,

              под водою

ручки маленьких нянек —

              пока еще тоже невинных.

Мы б остались ни в чем не повинны

              в глазах господина:

мы б сказали — волна виновата.

              Смогли б или нет?

Но об этом спросите Сестер, что прядут

              лабиринт свой кровавый,

воедино сплетая мужские и женские судьбы:

ведомо им лишь одним,

как могло б измениться течение жизни,

ведомы им лишь одним

наши сердца.

А от нас не дождетесь ответа.

XI. Елена разрушает мою жизнь

Со временем я привыкла к новому дому, хотя власти в нем у меня было немного: Эвриклея и моя свекровь заправляли всеми домашними делами и принимали все решения по хозяйству. Одиссей, естественно, управлял царством, а его отец Лаэрт время от времени вмешивался, то оспаривая, то поддерживая решения сына. Как обычно, все в этом семействе соперничали за то, чье слово имеет больший вес. И соглашались между собой только в одном: уж никак не мое.

Особенно тяжело приходилось за обедом. Слишком много было при итакийском дворе подводных течений, слишком много обид и затаенного недовольства со стороны мужчин и слишком много тягостных умолчаний в связи с моей свекровью. Если я пыталась заговорить с ней, она отвечала, но никогда не глядела мне в лицо, а обращалась к скамеечке для ног или к столу. И ответы ее неизменно были жесткими и рублеными, как и подобало при беседе с мебелью.

Вскоре я поняла, что благоразумнее будет держаться в стороне от дворцовой жизни и ограничиться заботами о Телемахе, насколько позволяла Эвриклея. «Вы и сами еще почитай что дитя, — говорила она, отнимая у меня младенца. — Дайте-ка я присмотрю за нашим милым малюткой. А вы ступайте, развлекитесь».

Но я не знала, чем мне развлечься. О том, чтобы бродить по скалам или по берегу в одиночестве, словно какая-нибудь девчонка из бедняков или рабыня, не могло быть и речи: выходя из дворца, я брала с собой двух служанок (мне нужно было поддерживать репутацию, а за репутацией жены царя всегда следили самым пристальным образом), но они держались в нескольких шагах позади меня, как того требовали приличия. Шествуя в своих разноцветных одеяниях, я чувствовала себя призовой лошадью на параде: моряки пялились на меня во все глаза, а горожанки перешептывались. Подруги моего возраста и одного со мной положения у меня не было, так что эти прогулки не приносили особого удовольствия и со временем становились все реже.