Пенелопиада - [13]
Иногда я сидела во дворе, пряла шерсть и прислушивалась к доносившемуся из пристроек смеху и пению служанок, занятых домашними делами. Если шел дождь, я перебиралась со своей пряжей на женскую половину дворца. Там, по крайней мере, я была не одна: несколько служанок постоянно работали за прялками. Кстати говоря, прясть мне нравилось. Это было медленное, размеренное и успокаивающее занятие, и, когда я бралась за него, никто, даже свекровь, не мог обвинить меня, что я сижу сложа руки. Правда, она и так не говорила ни слова, но я-то понимаю, что такое молчаливый упрек.
Много времени я проводила в наших покоях — нашей с Одиссеем общей спальне. Спальня была хорошая, с видом на море, хотя и не такая роскошная, как мои покои дома, в Спарте. Одиссей соорудил особое ложе, один из столбов которого был вырезан из ствола оливы, вросшей корнями в землю. Так, сказал он, никто не сможет его передвинуть, что предвещает счастье ребенку, зачатому на этом ложе. Это хранилось в величайшей тайне: никто не знал об этом, кроме Одиссея, Акториды (которая к тому времени уже умерла) и меня самой. Если пойдут слухи об этом столбе, сказал Одиссей с притворной угрозой, он поймет, что я ему изменила, а тогда — и он нахмурился словно бы игриво — от него пощады не жди: он изрубит меня на кусочки или повесит на стропильной балке.
Я сделала вид, что испугалась, и сказала, что мне никогда и в голову не придет предать его несравненный столб.
А на самом деле я испугалась по-настоящему.
И все-таки именно на этом ложе мы проводили лучшие часы своей жизни. Отдыхая от любовных игр, Одиссей всегда заводил со мной беседу. Он поведал мне немало историй: и о себе самом — о своих охотничьих подвигах и набегах на чужие владения, о своем чудесном луке, который не может натянуть никто, кроме него, и о том, как ему благоволит богиня Афина за изобретательность и искусство менять обличье и строить хитроумные планы; и о многом другом — о том, как на род Атрея пало проклятие, как Персей получил от Аида шлем-невидимку и отрубил голову чудовищной Горгоне, и как достославные Тезей и Пейрифой похитили мою двоюродную сестру Елену, когда той не было еще и двенадцати лет, и решили определить по жребию, кто из них возьмет ее в жены, когда она войдет в возраст. Тезей не взял ее силой только потому, что она была еще ребенком, — по крайней мере так утверждало предание. Два ее брата пошли на Афины войной, захватили город и спасли сестру.
Эту последнюю историю я уже знала: мне рассказывала ее сама Елена. Но в ее версии все выглядело несколько по-иному. Красота Елены якобы внушала Тезею и Пейрифою такое благоговение, что при виде ее они всякий раз едва не лишались чувств и могли только молить о прощении за дерзость, обнимая ее колени. Больше всего в этой истории ей нравилось то, что обе стороны в Афинской войне понесли много потерь: все эти смерти Елена считала данью своей красоте. Печально, но факт: люди так часто ее превозносили и так щедро осыпали дарами и похвалами, что она безнадежно зазналась. Она решила, что вправе делать все, что ей заблагорассудится — точь-в-точь как боги, с которыми, по ее убеждению, она состояла в столь близком родстве.
Я часто думала: если бы Елена не раздулась до такой степени от тщеславия, быть может, нам и не пришлось бы претерпеть все эти страдания и скорби, которые она навлекла на нас своим себялюбием и безумной похотью. Почему она не могла жить как все? Но нет — жить как все было бы скучно, а Елену снедали амбиции. Она хотела прославиться. Она мечтала выделиться из толпы.
Телемаху исполнился год, когда разразилась беда. И все из-за Елены — как теперь известно всему миру.
О надвигающейся катастрофе мы впервые услышали от капитана спартанского судна, зашедшего в нашу гавань. Он обходил окрестные острова, покупая и продавая рабов и, как полагалось гостям определенного статуса, мог рассчитывать на наше гостеприимство: мы пригласили его отобедать и переночевать под нашим кровом. Такие посетители всегда доставляли свежие новости: кто умер, кто родился, кто недавно сочетался браком, кто кого убил в поединке, кто принес своего ребенка в жертву кому-нибудь из богов. Но этот капитан явился с поистине неслыханной вестью.
Елена, поведал он, сбежала с троянским царевичем. Следовало полагать, этот юноша — Парис, один из младших сыновей царя Приама, — был весьма хорош собой. Любовь вспыхнула с первого взгляда. Все девять дней пиршества — Менелай не поскупился уважить высокого гостя — Парис и Елена пожирали друг друга глазами за спиной Менелая, но тот ничего не замечал. По мне, так ничего удивительного: он был толстокожий и тупой, как пробка. Наверняка он не ублажал тщеславие Елены должным образом, так что она только и дожидалась того, кто оценит ее по достоинству. Затем Менелай уехал на чьи-то похороны, а влюбленная парочка попросту нагрузила корабль Париса золотом и серебром под завязку и была такова.
И теперь Менелай рвал и метал. Не отставал от него и брат Агамемнон — блюститель семейной чести. Они отправили в Трою послов с требованием вернуть Елену и награбленное добро, но послы вернулись ни с чем. Парис и коварная Елена посмеялись над ними с высоких стен Трои. «Это было нечто!» — воскликнул наш гость с видимым удовольствием: как и все мы, он не прочь был позлорадствовать, когда сильные мира сего садились в лужу. «Только об этом теперь и говорят», — добавил он.
