Пенаты - [22]

Мы лежали на холодном песке, я чувствовала холод песка, как сквозь легкий сон, и чувствовала тяжесть его тела, и, видно, все кончилось бы для меня плохо, и я непременно потеряла бы невинность в ту ночь, если бы не подошел к нам Николай Федорович. Я не слышала его первой реплики, то есть слышала, как он ее произносит, но слов не разобрала. Мы поднялись с песка. Видела бы ты, с какой яростью смотрел на него Н. Ф.! С какой злобой! Кроме осуждения легкомысленного поведения нашего, — а поскольку он старше и опытней, чем я, его Н. Ф. осуждал больше, чем меня, и был, должно быть, прав, хотя, сдается мне, все исходило от меня, а не от него, именно я соблазняла, неопытная девчонка, не имевшая дела с мужчинами, а он был соблазнен, опытный человек, но об этом мы поговорим с тобой тет-а-тет потом, тут есть нечто поразительное; кроме осуждения, видела я в чертах и речах нашего блюстителя нравственности и моего спасителя такую фантастическую злобу! Злобу саму по себе, неприятие факта, что данный человек существует вообще. Где-то я читала: любовь сродни ненависти, поскольку так же необъяснима и вспыхивает внезапно.

Но все же Николай Федорович на сей раз действительно меня спас, я благодарна ему. Я постараюсь впредь быть поосмотрительней и не заходить так далеко.

Веточка, напиши мне, пожалуйста, я жду не дождусь, когда мы увидимся и поболтаем.

Твоя легкомысленная подружка Лара.

Он сидел на песке и курил, слегка оглушенный.

Николай Федорович, захлебываясь от возмущения и ярости, произнеся в его адрес все, что позволяло ему воспитание и присутствие молоденькой девушки, увел Лару и отчитывал ее по дороге, провожая до дома. Голос отчитывающего был слышен прекрасно, белая ночь блистала слышимостью гулкой, акустически безупречной залы, обмирающим от тишины воздухом, дышащим покоем водным полем до горизонта.

Лара не походила на девушек, с коими имел он дело прежде; конечно, она завлекала его, чертовка маленькая, все рассчитала: и распушенные волосы, и босые ноги с маленькими детскими пальчиками, и ниточку кораллов, и затуманенный взгляд, и приоткрытые губы; она не просто была чувственна, но еще и подыгрывала, притягивая его, подманивая, околдовывая, воодушевляясь оттого, что он чарам поддается. «Нет, теперь держусь от нее подальше, решено; подальше держусь от тебя, Ларочка, уволь меня, спи с будущим мужем, чокнулся я, что ли? Тоже мне, мышиный жеребчик, совратитель малолеток. Кофеек-то, видать, и впрямь с беленой, с анашой, с дурилками».

Голова кружилась, он лег, задремал, погрузился не то в сон, не to в наркотические видения. Ему случалось и прежде мечтать перед сном, строя целые картины, крутя кино с собственной персоною в главной роли, выдумывая приключения, в том числе любовные; но то были сцены, лично им отрежиссированные, да и драматург был он, а тут нечто подневольное вкралось в принудительные видения его. Он видел себя со стороны и не со стороны разом, одетым в необычную яркую одежду, в знакомом городе, чьи витрины, ларьки и прочие знаки бытия переменились совершенно. И сам он не совпадал с собой нынешним, даже откликался на другое имя. Контролер ругал его на железнодорожной станции: «Если бы я вас не ссадил, вы бы и уехали в Выборг, а у вас билет до Зеленогорска». Рядом дрались страшноватые хмыри, с ножами, его толкнули, он упал.

Он кричал, Адельгейда будила его. Он проснулся и сел. С трудом сообразив: Зеленогорск и есть Териоки, новое название.

— Страшное приснилось?

— Не знаю. Приехал, одетый, как какаду, в Зеленогорск.

Она улыбнулась.

— Это от стука проходящих составов поезда и снится. Ночной товарняк наверху гонят. Железнодорожные сны. А я только что уезжала из Новониколаевска.

— Не знаю такого города.

— Теперь он Новосибирск, — сказала Адельгейда с печалью, вовсе не соответствовавшей сией простой фразе.

— Интересно. Я приехал в переименованный город, вы убыли из подлежащего переименованию.

— Пойдемте, простудитесь. Хотите чаю?

— Если я к вам зайду, ваш хозяин меня убьет. Он меня ненавидит. К тому же он застукал нас с Ларой, мы обнимались, валяясь на песке. Теперь он ненавидит меня не только просто так, не только за воображаемый шпионаж, но и за безнравственность. Ему с самого начала мерещится слежка. Якобы я за ним слежу. Я и впрямь уже слежу, мне любопытно, отчего он так боится слежки.

— Оставьте его. Не надо вам к нему цепляться. И ему к вам ни к чему. Как дети малые. От чая зря отказываетесь. Чай у меня с шиповником и с мятой. А не с кокаином, как давешний кофий. Николай Федорович спит крепко. Вообще-то он мало спит, но именно под утро его не добудишься.

— Нет, спасибо. Я к себе пойду.

— А я пойду возиться на кухне. У нас сегодня гости.

— Опять дяденьки в летах с младенцами на руках?

— Вы и младенца видели? Нет, эти без младенцев. Ученые. Старые знакомые. Любят пирожки с капустой.

— Кто ж их не любит? — промолвил он, потягиваясь.

Он потягивался по-щенячьи, по-кошачьи, ничуть не смущенный присутствием посторонней женщины; сколько ни объясняли ему, как себя вести, он то ли не понимал, то ли забывал, то ли оставался дикарем, первобытным созданием.