Пелагия и красный петух - [25]

— При каких обстоятельствах он покинул место жительства? — спросил Долинин.

— Че-ко-ся? — вылупился на него староста, изъяснявшийся на местном говоре, с непривычки довольно трудном для понимания. — Че талакаити?

— Ну, почему он ушел?

— То-оно, ушел и ушел. Мы лонись и домишку яво на обчество отписали, — обвел дед рукой горницу, надо сказать, прескверную — с низким потолком, в углах серым от паутины.

— «Лонись» — это «в прошлом году», — перевела Пелагия. — Они устроили в доме Шелухина общинную избу.

— Мерси. Я его не про избу спрашиваю. Что он за человек был, Шелухин? Почему из деревни ушел?

— … человечишко, — отчетливо проговорил дед некрасивое слово, от которого монахиня поморщилась. — Тырта, дрокомеля. Хлопать был здоров, лижбо сбостить чаво. Не одинова учили.

— А? — спросил Долинин Пелагию. Та пояснила:

— Хвастун, бездельник. Врал много. И в воровстве замечался.

— Похоже, что наш, — заметил Сергей Сергеевич. — Повадки сходятся. С чего вдруг Шелухин подался из этих чудесных мест? Спросите-ка лучше вы, сестра, а то мы с этим Мафусаилом как-то не очень друг друга разумеем.

Пелагия спросила.

Староста, переглянувшись с молчаливыми мужиками, ответил, что Петька «отошел с диком татарином».

— С кем? — переспросили хором Сергей Сергеевич и монашка.

— Ино был такой человек. Не наш. Сысторонь взялся, нивесть откель.

— Что такое «ино»? — нервно взглянул на помощницу Долинин. — И еще это — «сысторонь»?

— Да подождите вы, — невежливо отмахнулась от непонятливого следователя Пелагия. — Скажите, дедушка, а все же откуда, откель татарин-то пришел?

— Ниоткель. Татарина, то-оно, Дурка привела.

Тут уж и черница растерялась.

— Что?

В ходе долгого, изобиловавшего всякого рода недоразумениями разбирательства выяснилось, что Дуркой кличут немую и малахольную девчонку, строгановскую жительницу.

По поводу того, как Дурку звать на самом деле, между аборигенами возник спор.

Один мужик полагал, что Стешкой, другой — что Фимкой. Староста про имя дурочки ничего сказать не мог, однако сообщил, что немая живет с бабкой Бобрихой, которая «семой год» в «лежухе» (параличе). Дурка, как умеет, ухаживает за больной, ну и «обчество» чем-ничем помогает.

Однажды весной, тому три года, эта самая Дурка привела невесть откуда «сыстороннего» человека, «вовсе дикого».

— Почему дикого? — спросила Пелагия.

— Да, то-оно, как есть дикой. Башкой вертит, глазья таращит, талачет чей-то, вроде по-людски, а толь безо всякого глузду. «Эй, фуани, эй, фуани». Чистый урод, какие в городах у церквы христарадничают.

— Урод? Он что, калека был? — встрял напряженно слушавший Сергей Сергеевич.

— Нет, — ответила монахиня. — «Урод» — это «юрод», «юродивый». Скажите, дедушка, а как тот человек был одет?

— Почитай, никак. Вовсе без порток, в одной холстине, поверху бласной веревкой опоясан.

— Какой-какой веревкой, сестрица?

Пелагия обернулась к следователю и тихо сказала:

— «Бласная» — это синяя…

Долинин присвистнул.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Стало быть, в ящике у нас никакой не Мануйла… Quod erat demonstrandum.[2]

— Погодите, погодите. — Пелагия снова повернулась к старосте. — А почему вы взяли, что он татарин?

Дед покосился на черницу, напрямую не ответил — велел одному из мужиков:

— Донька, ты ей кажи, мне невместно.

— В баньку мыть яво повели, а у яво етюк обкорнатый, — пояснил Донька. — Как у татарвы.

— Что-что?

— Это я как раз понял, — заметил Сергей Сергеевич. — У «дикого татарина» было обрезание. Сомнений нет, это Мануйла. В самом деле бессмертен, прохвост…

Из дальнейшего разговора выяснились еще кое-какие подробности.

Петька Шелухин, самый лядащий мужичонка во всей Строгановке, отчего-то привязался к «дикому», поселил у себя в избе, повсюду ходил за ним, как за родным братом. По свидетельству старосты, они и правда были похожи — и ростом, и лицом. Петька так и звал чужака: «старшой брат», тот же прозвал своего попечителя «Шелухай».

— Не-е, не Шелухай. Шелуяк — во как татарин яво кликал, — поправил Донька.

— Ино так, — подтвердил второй мужик. — Шелуяк. И Петька отзывался.

Следователь велел позвать девчонку, что привела «татарина».

Привели. Но толку от нее никакого не вышло. Было Дурке, должно быть, лет четырнадцать, но из-за маленького роста и заморенности выглядела она на десять. О чем спрашивали — не понимала, только мычала. Скребла грязной пятерней спутанные волосья, шмыгала носом.

В конце концов Долинин махнул на нее рукой.

— Так, говоришь, подружился Шелухин с пришлым человеком? — повернулся он к старосте. — А на какой, собственно, почве?

Пелагия, тяжко вздохнув на безнадежного Сергея Сергеевича, приготовилась перевести его вопрос на строгановский язык — иначе непременно воспроизвелся бы разговор принца Датского с могильщиком («Известно, на какой, сударь — на нашей, датской»). И вдруг, по чистой случайности, взглянула на жавшуюся у двери Дурку. Теперь, когда взрослые перестали обращать на девчонку внимание, ее лицо переменилось: в пустых глазах зажглась искорка, выражение придурковатости исчезло. Девочка прислушивалась к разговору, да как жадно!

— Сягай, сягай! (Ступай! Ступай!) — прикрикнул на нее староста. Та неохотно вышла. Разговор про «дикого» был продолжен.