Педология: Утопия и реальность - [2]
Естественные влечения и врожденные предрасположенности ребенка, по мнению Залкинда, выражали лишь «хаотическое нутро», и все, что потворствовало этой эгоцентричной неупорядоченности, должно было изыматься из педагогического обихода — «характерно, что старая чудесная сказка, как олицетворение максимума педагогического уродства, к величайшему для нас сейчас техническому завоеванию — аэроплану ничего иного не могла приставить, кроме ковра, этого символа лени, лодырничанья, праздной роскоши… Подобная сказка никогда не даст стимулов для деятельного изучения техники и электричества»[9].
Е. Шварц в своих дневниках вспоминает, как мрачные противники «антропоморфизма» и сказок захватили ключевые позиции в педагогике, провозгласив детскую литературу довеском к учебнику. Они заменили табуретки в детских садах скамейками, чтобы прививать детям навыки коллективизма, и предостерегали от игры обыкновенными куклами, налаживая производство кукол «целевого назначения», например, страшных попов, которые должны были возбуждать в детях антирелигиозные чувства. Раздавались требования посылать рукописи детских писателей на утверждение в Государственный Ученый Совет…
Справедливости ради надо сказать, что призывы расправиться с антиматериалистической сказкой, по счастью, не всегда принимались издательствами как прямое руководство к действию. В 1931-м году М. Цветаева, занимаясь подбором книг для своего шестилетнего сына, поместила в пражском журнале «Воля России» небольшую статью о детской книге в Советском Союзе и дала настолько восторженный отзыв, что редакция посчитала необходимым указать в специальном примечании на недооценку М. Цветаевой агитационных задач значительной части подобной литературы в послереволюционной России. М. Цветаева отмечала, что наряду со сказками, стихами и переводами А. Пушкина, Б. Пастернака и С. Маршака, издается много абсолютно неизвестных детских авторов (фамилий она, к сожалению, не указывала) или вообще «анонимных» сказок, в которых отсутствует как раз та гипертрофированная фантастика, что так раздражала А. Залкинда, и здоровая реалистичность «баранов с клочковатой шерстью» заменяет стилизаторскую искусственность «баранов, завитых у парикмахера» или «рязанских эльфов» в дореволюционных, а также и эмигрантских детских книгах. При этом общая позиция М. Цветаевой по отношению к Советской России оставалась на тот момент крайне негативной… А. Залкинд с горечью отмечал, что «высококультурный Запад все еще в основном сидит на гигиенических позициях в области яслевого, самого раннего детства»[10], — не желая применять излишне радикальные методики «подтягивания» детей из опасения нанести вред их здоровью. Впрочем, советские деятели просвещения полагали, что подобная осторожность объяснялась стремлением буржуазии пестовать дешевую рабочую силу, не способную соображать и ущемленную с детских лет намеренным замедлением личностного развитая. Таким образом, лозунг «щади ребенка» превращался в лозунг «береги буржуазию, береги ее от слишком продуктивного массового воспитательного использования этого наиболее ценного возраста, береги буржуазию от слишком быстрого роста боевого кадра эксплоатируемых масс»[11].
Пассивное следование биологическим законам в лучшем случае потакало внесоциальной романтике и бесполезной обращенности к прошлому. Так, немецкие педагоги «влачили чуткие и одаренные юношеские группы по лесам и горам Германии, „помогая“ им в романтической обстановке „изживать“ охотничье-кочевые инстинкты предков (почему бы им не потянуть ребят на фабрики, в рабочие подвалы, к голым батракам?!)»[12].
Едва ли в немецкой педагогике целью этих походов декларировалось изживание охотничье-кочевых инстинктов. И едва ли в каком-либо педагогическом труде можно было встретить такую невольно-зловещую самопародию.
А. Залкинд подчеркивал, что, не принимая во внимание благотворность здорового коллективизма, педология, «вместо богато творчески развивающегося человеческого детеныша поневоле могла видеть лишь одичалого, слепого котенка, биологически и творчески бедного, тусклого»[13]. Жаль, что в битве за освобождение ребенка из «сумерек полузакупорки» утопия подчиняла себе адекватно-научное восприятие проблемы, — «коллективизировать ребенка никогда не рано: как только мимика, движения, лепет другого ребенка начинает вызывать у него живую, бодрую реакцию, наступает момент начала детской коллективизации»[14]. Крестьянская коллективизация была на тот момент в самом разгаре. Что касается семьи, то к ней у стратегов новой концепции просвещения был ряд неизбежных претензий, поскольку семейная обстановка, как правило, лишь способствовала изоляции ребенка, «неорганизованной фантастике» его душевного мира, «мистически-сентиментальному» индивидуализму, а иной раз даже пестовала в нем «собственническое хищничество». В семье ребенок либо предоставлен сам себе, либо «старательно уродуется любвеобильными, но достаточно педагогически недалекими близкими»
