Педагогические идеи К.Д. Ушинского - [8]

Не может быть подлинной доброты, смирившейся со злом. Разговоры о доброте без активной ее защиты — есть самое настоящее фарисейство и спекуляция на гуманизме.

Только действенный, а не пассивно-созерцательный гуманизм зовет преобразовывать обстоятельства, выступает в защиту человека, живет тревогами народных страданий и готовностью помочь людям. -

В этом смысле педагогический гуманизм радикален, непримирим к косности, требователен и суров к людям.

Педагогический гуманизм, если говорить по большому счету, является как бы синтезом всего развития личности воспитателя, его политического и морального кредо, его страстей и убеждений, его культуры и ценностей Нельзя гуманизм мерять на кварты и сантимы, он неделим. Он интегрален.

Нельзя вот так взять да и решить: вот сейчас я применю доброе слово, чтобы завоевать авторитет ребенка. Воспитатель попадает в детскую среду и становится обозреваем извне и даже изнутри десятками детских глаз. Не только он изучает детей, но и его изучают воспитанники. Они прислушиваются к каждому слову, присматриваются к каждому движению. И рано или поздно он будет разгадан до конца, не важно, кто он по темпераменту: холерик или флегматик, повышает ли голос или говорит шепотом, взрывается или увлекается поглаживанием по головке.

И прежде всего он, воспитатель, воспринимается как человек, как добрый и щедрый или как злой и самовлюбленный учитель, которому и дела нет до детей, или который проявляет доброту как средство войти в интимный мир другого человека.

Ушинский, придя в Смольный институт, с точки зрения статс-дамы Леонтьевой, поступал негуманно. И чувствительный, добрый Старов воспринял новатора как злую силу.

И воспитанницам показался он чересчур грубым. И Ушинский знал об этом. Ему даже друзья часто говорили, советовали, что вот если бы он полегче, да с соблюдением тактики, да с компромиссами, с уступочками, вот тогда-то можно было и подольше продержаться, побольше сделать.

А Ушинский не мог иначе. Он бесстрашно обнажил шпагу навстречу косности и рутине. Он знал, что его поймет молодая Россия, он верил тем же воспитанницам. Он ждал их пробуждения. И он торопил себя, их, словно чувствуя, что совсем мало осталось жить и он не успеет выполнить свой долг перед Отчизной.

Таким он хотел видеть и каждого воспитателя: решительного, радикального, смелого, с позитивной программой действий, одним словом, рыцаря без страха и сомненья..,

— Что? Воспитатель не должен сомневаться?— может подловить меня на слове кто-то из инакомыслящих, — вы за бездумную активность? За деятельное невежество?

Нет, я не намерен оправдываться перед столь изощренной эрудицией, поднаторевшей в спорах о значении понятий.

Я повторяю только то, что сказал. Воспитатель должен быть сильной личностью. Он призван воспитывать сильных людей. Сильных душой и телом, глубиной познания и молодостью, щедростью души и ненавистью ко всему казенному, алчному, бесчеловечному.

— И все это без тени сомнения? Без оглядки на то, что было и будет сделано? — Конечно, нет.

Процесс думания, осмысления и анализа своих настоящих и будущих действий и есть та зауженная ячейка, через которую непременно должна пройти педагогическая активность.

Ушинский как педагог сам был невероятно радикальным и бескомпромиссным, когда дело касалось косности, невежества и пошлости, но он становился необыкновенно деликатным человеком, когда общался с детьми, с учителями, разделявшими передовые взгляды на просвещение, народ, науку.

Он обладал подлинно педагогическим тактом, без которого, по его мнению, ни один педагог «никогда не станет хорошим воспитателем-практиком...». «...Никакая психология,— пишет он,— не может заменить человеку психологического такта, который незаменим в практике уже потому, что действует быстро, мгновенно, тогда как положения науки принимаются, обдумываются и оцениваются медленно. Возможно ли представить себе оратора, который вспоминал бы тот пли другой параграф психологии, желая вызвать в душе слушателя сострадание, ужас или негодование? Точно так же и в педагогической деятельности нет никакой возможности действовать по параграфам психологии, как бы ни твердо они были заучены».

Почему же Ушинский как бы разделяет знания психологии, физиологии с психологическим состоянием ребенка? А дело в том, что эти вещи действительно разные. Ушинский подходит к ребенку скорее и как педагог, и как глубокий психолог. Его прежде всего интересует личность ребенка во всей своей полнокровной целостности. Педагогические методы и педагогические средства применяются не к отдельным психическим качествам дитяти, а к такому ребенку, «каков он есть и действительности, со всеми его слабостями и во всем величии, со всеми его будничными, мелкими нуждами и со всеми его великими духовными требованиями. Воспитатель должен знать человека в семействе и в обществе, среди народа, среди человечества, и наедине со своей совестью, во всех возрастах, во всех положениях, в радости и горе, в величии и унижении, и в избытке сил и болезни, среди неограниченных надежд и на одре смерти, когда слово человеческого утешения уже бессильно. Он должен знать побудительные причины самых грязных и самых высоких деяний, историю зарождения преступных и великих мыслей, историю развития всякой страсти и всякого характера. Тогда только он будет в состоянии почерпать в самой природе человека средства воспитательного влияния,— а средства эти громадны!»