1. Чем глубже познавал я детей и профессиональную жизнь учителя (а жизнь эта беспредельна), тем больше возмущали меня учебники по педагогике: в них почему-то не чувствовал я любовь и уважение к себе — к учителю — и к своим ученикам. В них я и сейчас не нахожу такого страстного призыва к утверждению прекрасного в жизни и к познанию жизни, с какой страстью устремлены к ним сами дети и я тоже вместе с ними.
В этих учебниках — и в прежних, и в современных — я вычитываю «научные» сведения о неких высушенных традиционным авторитаризмом понятиях, приемах, принципах, методах, законах и тому подобных вещах, которые тянут меня в болото формализма и равнодушия, внешнего благополучия и показухи. Они упорно стараются склонить мое сознание и подсознание к насилию, строгостям и грубостям. И делают это от имени науки, которая не терпит ни малейшего возражения. Однако в практике многих моих коллег я вижу, какими беспомощными и необоснованными являются эти вроде бы научно доказанные vи определенные дидактические и воспитательные скелеты.
Что это за научная педагогика, думал я, которая ни слова не скажет о любви, о сердце? Такая наука стала для меня скучной.
Раньше не раз я задавал самому себе вопрос: почему я не полюбил ни одного учебника педагогики и почему я все делаю наоборот, а не так, как велит мне наука об обучении и воспитании детей? Почему я веду себя как бы назло науке?
Из учебников педагогики наука строго следила за моей образовательной практикой и хмурилась в знак недовольства и возмущения. Но сердце мое становилось все более непослушным, а мысли — все более невосприимчивыми к ее наказам.
Почему так происходило, я тогда не мог объяснить.
2. Учебники по педагогике были безжизненными и сто лет тому назад. И как ни раздвинула наука свои границы, они и сегодня такие же: хмурые, сухие, строгие, грубые, требовательные и приказные, самодовольные и авторитарные.
Педагогическая наука, кажется мне, торжествует; торжествует она из-за того, что становится наукою, а не чем-либо другим. Она не хочет быть высочайшим из всех искусств искусством, не хочет быть мерой всех наук, мерой самой жизни, высочайшей, Божественной культурой мышления. Она считает все это ниже своего научного достоинства. И так же, как и другие науки, которые принцип материализма отбросил далеко от духовности, она любуется самой собою.
Зачем ей любить детей и провозглашать любовь? Ни сердце, ни любовь, ни духовность не измеряются, значит, они не материальны, то есть не подвергаются научным испытаниям.
А что есть наука? Она открывает некие законы объективной действительности, измеряет объективную реальность и для этого пользуется так называемой научной логикой, научными понятиями и методами. Законы, установленные наукою, всеобщи и обязательны для всех.
Разве не лучше называться наукою, а не чем-то другим? И педагогическая наука тоже в поте лица открывает объективные законы объективной действительности, тоже, следуя научной логике и принципу материализма, выводит абстрактные понятия и суждения.
В ней я и мои ученики превращаемся в некие алгебраические величины А и Б, как два велосипедиста (из учебников математики), которые спешат навстречу друг другу.
Педагогика («Великая дидактика») есть универсальное искусство учить всех всему, говорит творец и классик педагогики Ян Амос Коменский. Педагогика не есть наука, твердит классик педагогики Константин Дмитриевич Ушинский, она есть самое величайшее искусство, которое знает человечество.
Но вот представители «обнаучивания» педагогики скажут наивным учителям: Коменский и Ушинский являются основоположниками научной педагогики.
Жаль, что Коменский и Ушинский не могут еще раз подтвердить свою мысль о педагогике. Еще раз пояснить всем, что педагогика превосходит все науки и что она творит уровень жизни.
3. Я открыл для себя другую педагогическую науку — сокровенную.
Что означает слово «наука»? Сравните его с выражением «на ухо». Наукою в древние времена назывались те сокровенные знания, которые передавались только доверенным, передавались «на ухо», то есть секретно.
Сокровенные педагогические знания откроются каждому в той мере, в которой он устремлен к ним. Они поступят к нему через интуицию и чувствознание. Но интуиция и чувствознание требуют жертв: бескорыстной любви и преданности к детям, общения с ними на принципах равноправия, свободы и сотрудничества, устремленности к Высшему.
И если кто открывает в себе такие сокровенные знания, будет ли он разбазаривать их, предлагать каждому встречному?
Да и не примет их каждый встречный: кто возмутится ими, кто проявит недоверие, кто высмеет их.
А в них ведь таятся крупицы истины?
Вот вам сокровенное знание: «Ничего не запрещать детям, даже вредное не запрещать».
Вы принимаете его или тут же обрушиваетесь на него градом сомнений, насмешливо улыбаетесь, строите непробиваемую стену суеверия…
Так можно ли доверять вам «на ухо» эту науку?
Сокровенные знания имеют особые свойства: они не вмещаются в тексты и контексты книг, а засекречиваются в глубинах подтекстов, где слова становятся бессильными вывести их наружу и дать огласке; они никак не поддаются изложению способами казенной науки, не фиксируются обычным зрением. Они постигаются только сердцем, только духовным чтением благородных педагогических книг. А такими книгами являются, в первую очередь, книги классиков педагогики. Они давно ведут с нами доверительный разговор «на ухо», но ведь надо нам научиться духовному чтению, чтобы услышать шепот из глубинных недр их учений.
